Элис Лаплант - Расколотый разум Страница 8

И тебя спрашивают, снова и снова: «А это кто? Ты ее помнишь? Ты узнаешь это место?» Это как смотреть чьи-то фотографии из отпуска в том месте, где тебе никогда не хотелось бы побывать.

Но сегодня я выполняю просьбу куратора нашей группы поддержки. Я изучу каждое фото, ища подсказки. Я буду считать альбом историческим документом, а себя – антропологом. Раскрывая факты и формулируя теории. Но сначала факты. Всегда.

Я кладу рядом с собой блокнот. Чтобы записывать сделанные открытия.

Первая фотография с подписью «Аманда» датирована сентябрем 1988 года. Аманда и Питер. Полная энергии пожилая пара. Они могли участвовать в движении за здоровую старость.

У женщины длинные густые седые волосы, собранные в конский хвост. Сразу видно, насколько она сильная и надежная. Морщины лишь прибавляют ей властности. Тебе бы не хотелось быть у нее в подчиненных. Руководитель? Политик? Кто-то привыкший контролировать людей, даже, пожалуй, толпу.

Мужчина рядом с ней совсем из другого теста. Хоть борода его уже поседела, в волосах еще остались черные пряди, он стоит чуть позади женщины и лишь немногим выше ее. В его улыбке больше юмора, больше доброты.

К нему ты бы обратился за помощью, за советом. К ней – за решительными действиями. Мне не видно его левую руку. На ее руке обручальное кольцо. Если они муж и жена, очевидно, кто в их семье главный.

На фото много и других интересных деталей. Они стоят на крыльце – редкая особенность особняков на нашей улице. Лето: они одеты в футболки, а жимолость, вьющаяся по перилам, в самом цвету.

За ними видны складные садовые стулья, сделанные из дешевого разноцветного пластика. Перед ними стоит маленький овальный пластиковый стол. На нем три пустых стакана и один, заполненный выдохшейся жидкостью янтарного цвета. В правом нижнем углу фотографии небольшое затемнение, может, рука фотографа, просившего пару встать поближе друг к другу.

Солнце, должно быть, за спиной у фотографа, потому что его (ее?) тень падает на шею и грудь женщины.

И вдруг я вспоминаю. Нет, я чувствую. Жара. Навязчивое стрекотание цикад, что были повсюду в том году, – семнадцатилетняя чума, как говорили все, и в этой шутке была лишь доля шутки. Они хрустели под ногами, их размазывали наши дворники, заставляя нас выходить из машины в самые жаркие месяцы лета.

У дома Питера и Аманды был навес над крыльцом, благодаря которому мы могли сидеть снаружи в эти дни, избавляясь от клаустрофобии, от ощущения заточения. Мы ждали Джеймса, который, как обычно, опаздывал.

Мы пили пиво и обсуждали, не пора ли открыть еще по бутылочке, когда Питер решил, что нужно запечатлеть этот момент.

– Какой момент? – спросили мы с Амандой в один голос и рассмеялись.

Питер был невозмутим:

– Этот момент никогда больше не повторится. Момент, после которого все уже не будет таким, как прежде. – Аманда скорчила гримасу, но в целом была согласна на фото.

– А что именно изменится после этого мгновения? – поддразнила я Питера, – Ты хочешь нам о чем-то сообщить? Какую-то откровенность? – Это заставило его почувствовать себя не в своей тарелке.

– Нет, конечно же нет. Ничего такого. – Он поерзал на стуле и поднес стакан к губам, хоть тот уже и опустел.

– Думаю, что это благодарность, – наконец сказал он.

– Странно, если учесть, что сейчас шесть вечера, а на градуснике больше сотни градусов, – сказала я.

Но он не улыбнулся.

– Нет, благодарность – подходящее слово. Благодарность за каждый момент, когда земля не разверзлась. – Он замолк, а потом рассмеялся. – Это все проклятые цикады. Они наводят на мысли о Ветхом Завете, обо всех этих карах Божьих.

Он продолжил:

– Знаете, существуют удивительные параллели между событиями, которые описаны в древнеегипетском манускрипте «Речение Ипувера», и Исходом. Чума и потопы, реки, вода в которых краснеет, и саранча, из-за которой никто не мог видеть лица своего собеседника в течение многих дней. Множество докторских диссертаций были построены на этом, и многие ученые благодарят манускрипт за информацию. И хоть я не читал ни одной, в которой бы упоминалось слово «саранча», я тоже благодарен. – Он замолчал, ссутулился и посерьезнел.

– А ты, Дженнифер? За что будешь благодарна ты?

Застигнутая врасплох, я ответила довольно сдержанно:

– За самые обычные вещи. За здоровье и счастье. За то, что у детей все хорошо сложится. За то, что после пятидесяти пяти лет жизнь у нас с Джеймсом будет такой же полной, как и после пятидесяти. За то, что после шестидесяти, на закате наших дней, мы еще будем чем-то заниматься.

– Он отнесся к этому гораздо серьезнее, чем мне хотелось.

– Возможно. Да. Но это не несбыточные мечты.

– Ну, я довольно благоразумная женщина, – ответила я. – Но, честно говоря, ты меня пугаешь.

– Я не хотел. Но я знаю тебя лет десять. Достаточно, чтобы понять, что слова «благоразумие» и «мечта» нечасто встречаются у тебя в одном предложении.

Потом послышался какой-то шум, Аманда вернулась с камерой. Она жестом попросила нас с Питером встать рядом.

– Нет, нет, – сказала я, – Питер меня изрядно напугал своими речами. Мне бы не хотелось запечатлеть именно этот момент. – Давайте я сниму.

И так я и сделала эту фотографию; память моя так прояснилась, что я могу услышать двойной щелчок пленочной камеры. И в этот момент приехал Джеймс, с вином и цветами, и со своим пониманием того, что важно, а что – нет. Но я тогда этого еще не знала.

Сегодня день, когда срывают маски. Когда скрежещут зубами и закрывают зеркала. Аманда.

Я злюсь на Магдалену.

– Как ты могла скрывать такое от меня? Может, я и больная, но не слабая! Я смирилась со своим диагнозом. Я похоронила мужа. Я могу вынести что угодно.

– Мы говорили тебе. Много раз.

– Нет. Я бы запомнила. Будто бы мне самой отрезали пальцы. Будто бы мне вырезали сердце.

– Посмотри в блокноте. Здесь. Видишь эту запись. И эту. Вот новостная заметка о ее смерти. Вот некролог. Вот, что ты написала, когда узнала об этом. И мы дважды ездили в полицейский участок. Следователи трижды приходили к нам. Мы прошли через все это. Ты скорбела. И еще скорбишь. Мы ходили в церковь. Прочли молитву.

– Я? Читала молитву?

– Ну, я читала, а ты сидела рядом. Ты была спокойной. Не осознавала, но переживала. Такое с тобой иногда бывает. Спокойно принимаешь все, что происходит. Это почти кататония. Я люблю приводить тебя в церковь, когда ты в таком состоянии. – Магдалена не смотрит на меня, когда произносит это.

– У меня есть теория, что церковь идет тебе на пользу в такие моменты. Именно тогда твоя душа наиболее всего открыта, и лечение продуктивно. Тишина, сладкий запах, приглушенный мягкий свет. Присутствие. Однако же на этот раз все было иначе. Ты поднялась. Увидела очередь желающих исповедоваться. Ты заняла ее. Ушла за занавеску. Ты была там довольно долго. Когда ты вышла, на твоем лице были слезы. Слезы! Только представь себе!

– На самом деле не могу. Но продолжай.

– Но это правда. Клянусь. Ты потянулась за моими четками. Закрыла глаза. Перебирала бусины. Твои губы двигались. Я спросила: «Что ты делаешь?» А ты ответила с поразительной четкостью: «Аманда. Мое покаяние».

– Звучит не очень-то правдоподобно. Я бы не вспомнила ни одной молитвы. Не после всех этих десятилетий.

– Ну что ж, а у меня сложилось впечатление, что ты отлично знаешь, что делаешь.

Я согласилась. Теперь я присмирела. Меня подвел мой изувеченный мозг. Но это не смягчает мою боль. Аманда, моя подруга, моя единомышленница, моя самая серьезная соперница. Что я буду делать без тебя?

Я думаю о том времени, когда Марк заканчивал старшую школу. Они с Джеймсом разругались. От расстройства он привязался ко мне. Именно в этот момент, когда я была готова уже его отпустить. Тогда он начал выглядеть таким мрачным, даже опасным. Он всегда был миловидным – девочки начали ему звонить, когда ему исполнилось двенадцать, – но за последний год он вырос в мужчину, с которым опасно связываться.

То лето запомнилось нам этим и тем, что Аманда не преподавала. Мы проводили долгие вечера у нее на крыльце, покуда солнце не садилось. Фиона, очень уж взрослая в свои двенадцать, предпочитала читать дома. Тем летом в фаворе были Джейн Остин и Герман Гессе. Но Марк неизменно присоединялся к нам, иногда на пару минут, пока шел в гости к другу, а иногда он тихонько просиживал с нами часы, слушая наши беседы. Хоть ему и года не хватало до совершеннолетия, Аманда наливала ему пива, и он глотал его быстро и жадно, будто бы мы могли передумать и отнять стакан.

О чем же мы говорили вечер за вечером при угасающем свете дня? Разумеется, о политике, о подписании последних петиций, митингах и маршах, в которых Аманда принимала участие. Она постоянно хотела, чтобы я к ней присоединилась.

Верните нам ночь. Марш против рака груди. Забег против мышечной дистрофии.