Лука Д'Андреа - Сущность зла Страница 9

«Вы совершаете прогулку на собственный страх и риск», – гласила надпись на трех языках.

Илзе объяснила:

– Здесь опасная зона, иногда бывают камнепады. Можно получить травму. Поэтому необходимо надеть защитные каски. Если у вас таких нет, можете взять напрокат. – Она улыбнулась Кларе. – Есть одна розовая, как раз твоего размера, маленькая барышня.

– Меня зовут Клара, – заявила дочь, – и я хочу посмотреть гигантского аммонита.

Женщина, изумленная, повернулась ко мне:

– У вас очень развитая дочка.

– Мне пять лет, – отчеканила Клара. – Я умею читать и считать до тысячи. Мне нравятся динозавры с длинным хвостом, бронтодинозавры, клубничное мороженое и шпик дедушки Вернера. И я не хочу розовую каску, а хочу красную. Это мой любимый цвет, а еще голубой, синий и зеленый, – заключила она под недоверчивый смех Илзе. – Папа, – тут же обратилась она ко мне, – спроси у нее, где мы можем найти Йоди.

– Кто такой Йоди? – осведомилась Илзе, сбитая с толку потоком слов.

– Йоди, – отвечал я, – имя гигантского аммонита. Где мы можем его увидеть?

Илзе вернулась к профессиональному тону.

– Вы найдете его в геологическом музее. Какой маршрут вы предпочитаете? Короткий или длинный?

– Пожалуй, короткий. Я не люблю… тесноты.

Илзе оторвала два билета.

– Страдаете клаустрофобией?

– С недавних пор.

Илзе дала нам примерить каски. Клара трижды потребовала, чтобы я ее сфотографировал: один раз – в розовой каске, другой – в желтой и третий – в красной, которую она и выбрала. Затем, взвалив рюкзаки на плечи, мы отправились в путь.

Прогулка удалась на славу, хотя были моменты, когда из-за ветерка, шелестевшего в кронах, мне казалось, будто я слышу проклятый шорох, и я едва сдерживал крик. Но сдерживал. Ведь не кто иной, как моя дочь, показывала мне раковины в слоях нижнего триаса, водоросли в отложениях контрина или следы парейазавра, прогулявшегося по песчанику, а в глазах Клары я должен был выглядеть почти что героем.

Стало быть, я проявил силу воли, я излечился. Просто Супермен. Не слышу аплодисментов.

Вот и конец маршрута: я весь в поту, нервы на пределе, зато Клара на седьмом небе от счастья. Видеть ее такой веселой означало еще один шаг к избавлению от пытки. Подкрепившись бутербродами, которые мы вполне заслужили, со шпеком и маринованными огурчиками, мы направились к куполу музея, венчавшему построенное из стекла, алюминия и дерева здание Туристического центра, чтобы наконец встретиться с Йоди, гигантским аммонитом.

Кларе безмерно нравились окаменелости. Чем причудливее они выглядели, тем больше она забавлялась. Она даже пыталась читать по слогам латинские названия, и горе мне, если я осмеливался прийти на помощь. «Папа. Я уже большая». Незачем говорить, что слово «большая» состояло из семи высеченных в камне букв аршинного размера.

Во мне окаменелости не вызывали восторга: что-то в кусках камня, сохранивших формы живых организмов, вымерших миллионы лет назад, внушало тревогу.

Тревогу внушала сама мысль о миллионах лет.

Последняя часть музея мне понравилась больше. Она была посвящена медному руднику на Блеттербахе, который закрыли после обвала в 1923 году. Я с удовольствием смотрел на фотографии мужчин, перемазанных в земле, с допотопными орудиями в руках. Эти усы скобками, бороды людоедов, одежда прямиком из города диснеевских мышей мне казались неотразимыми.

Нет, конечно, это вам не мультфильм: списки шахтеров, погибших в забоях, ужасали, но я пришел в музей с Кларой и не намеревался думать о смерти и разрушениях, этого уже досталось на мою долю, благодарю покорно – лучше разглядывать широкие штаны и горделивые взгляды людей, чья кровь текла в венах моей дочери. «Вот почему, – подумал я, самому себе подмигивая, – ей так нравятся окаменелости. Это зов земных недр».

Прямо по Джеку Лондону.

Наконец, Йоди. Аммонит, которому двести восемьдесят миллионов лет. Когда мы подошли к самому знаменитому экспонату музея, Клара начала мне рассказывать его историю. Видите ли, для Клары мир был огромной буквой А, с которой начинались бесконечные истории: они двигались от «а» к «б», потом к «в», но почти никогда не доходили до «я» – Клара редко доводила свои рассказы до конца, это было бы все равно что обрезать им крылья. Я часами без устали слушал ее, ведь такова природа любви: без устали слушать истории. А я любил Клару больше собственной жизни.

Когда настало время возвращаться в Зибенхох, я вытащил фотоаппарат и поймал в кадр девочку и аммонит. Клара одарила меня улыбкой, от которой сжалось сердце, попрощалась с Йоди то ли прыжком, то ли поклоном и вернулась ко мне, беспрерывно болтая, болтая, болтая. Наконец, наклонившись, чтобы положить фотоаппарат обратно в рюкзак, я уловил обрывок разговора между Илзе и двумя стариками, по виду отдыхающими, с голыми ногами, в сандалиях «Биркеншток» поверх белоснежных носков и с варикозными венами напоказ. Несколько фраз, но иногда хватает самой малости.

И вот уже судьба набрасывает веревку на шею.

– Это было в восемьдесят пятом, сударыня.

– Вы уверены?

– Я родилась в тот год. В год бойни на Блеттербахе. Мать мне твердила без конца: «Ты родилась в год, когда случилась та ужасная история, вот почему ты так себя ведешь». То событие ее совсем подкосило, она так и не оправилась. Шальтцманы ей дальняя родня, знаете?

– Нашли того, кто их всех убил?

Молчание.

Вздох.

– Нет, не нашли.

Обещания и предвещания

Одну вещь вам будет важно узнать. 15 сентября мы с Аннелизе заключили договор.

Когда врачи и медсестры удалились, а Вернер бережно взял Клару за ручку и повел ее в больничный буфет, мы с Аннелизе наконец остались одни. После молчания, которое от обезболивающих мне показалось нескончаемым, Аннелизе дала мне такую затрещину, что едва не разошлись швы, наложенные на бровь.

Потом расплакалась.

– Обещай, – проговорила она, – обещай: никогда больше. Никогда. Никогда больше ты так со мной не поступишь.

Голос ее пресекся. Я попытался дотронуться до ее руки. Аннелизе отпрянула.

Это напугало меня. Очень сильно напугало.

– Ты мог погибнуть, Сэлинджер, – набросилась на меня жена. – Наша дочь осталась бы сиротой. Ты отдаешь себе в этом отчет?

Я кивнул.

Но на самом деле все было не так. Я не мог думать ни о чем, кроме шороха. Проклятого шороха.

Шороха Бестии.

– Ты должен бросить эту работу. Должен мне это пообещать.

– Но это моя…

– Твоя жизнь – это мы.

У меня в голове поднялась настоящая буря. Действие транквилизаторов и обезболивающих начинало ослабевать, и Бестия уже ухмылялась и подмигивала мне из-за спины Аннелизе.

– Майк, – промямлил я. – Мы…

– Майк? – в ярости чуть ли не закричала Аннелизе. – Майк?!

– Аннелизе…

– Ты был мертв, Сэлинджер. Мертв.

– Анне…

– Когда я открыла дверь и увидела, с каким выражением смотрит на меня отец, я поняла… поняла, что ты мертв. И я подумала о Кларе, подумала, да простит меня Бог, я подумала: так тебе и надо, сам напросился, сам искал такого конца, и я… я себя за это возненавидела.

– Прошу тебя…

Аннелизе меня обняла.

Я чувствовал, как тело ее сотрясается от рыданий.

– Знаю, – прошептала она, – знаю, как важно для тебя жить такой жизнью. Но и Клара имеет право на то, чтобы у нее был отец. Да и я не хочу остаться одна, я этого не заслужила, Сэлинджер. Я не могу без тебя, идиот проклятый.

Она отстранилась, высморкала нос и даже попыталась пошутить:

– Черное мне не идет.

Улыбка вызвала у меня острую боль. Я попытался сесть. Головокружение отбросило меня назад, ласково, как дальнобойная фура.

– Ты станешь самой аппетитной вдовушкой в Зибенхохе, – отшутился я.

Аннелизе взъерошила мне волосы.

– А ты – самым красивым трупом на кладбище. Мне хватит года, Сэлинджер.

– Года?

Несмотря на голос Бестии, я чувствовал, что наступает самый важный момент. Все, что я сейчас скажу или не скажу, может подкосить мой брак.

Мое будущее.

– Я не могу требовать, чтобы ты бросил работу насовсем. Это было бы несправедливо. Но ты должен пообещать, что возьмешь… возьмешь творческий отпуск на год. И решишь, что будешь дальше делать со своей жизнью. Потом, если захочешь вернуться в кино, я буду рядом. Как всегда.

– Как всегда.

– Обещаешь?

Я собирался ответить, но тут дверь распахнулась, и ворвалась Клара со всем напором своих пяти лет, а за ней вошел Вернер, взглядом прося прощения. Я мотнул головой – мол, ничего, все в порядке. Все хорошо.

И взял Клару за руку.

– Сколько букв в слове «обещание»?

Клара сосчитала и выпалила, просияв:

– Восемь!

Я заглянул Аннелизе в глаза.

– Восемь букв.

25 октября, направляясь к Вельшбодену, я без конца твердил себе, что, по сути, не делаю ничего дурного. Не нарушаю договора, заключенного с любимой женщиной и скрепленного словами нашей дочки. Говорил себе, что мной владеет простое любопытство. Больше ничего. Я обещал Аннелизе взять творческий отпуск на год и исполню обещанное. А теперь еду поболтать с тестем: хотелось немного развеяться, выйти из дома. Вот и все.