Людмила Милевская - Мерзавец на выданье

Людмила Милевская

Мерзавец на выданье

Вместо пролога. Предательство

Все утро ругались. Вдруг на него нашло: начал ее ревновать — просто взбесился. Она тащила его в номер, он же вбил себе в голову: «Я ей надоел», — и злился, злился, злился — делал все наоборот.

«Перемигивалась с тем здоровущим брюнетом, чей столик у фонтана, — злобствуя, думал он. — Увидела его, оживилась. Явно кокетничала. А меня старательно прятала, прикрывала собой.

Стыдится! Ну да, ей за меня стыдно. Она считает меня уродом. Ей нужны только деньги. Мои деньги. Так будет всегда. Так было с Шанталь. И с Лаурой. И с Диной, и с Сарой…

Ну почему я на них западаю? Все эти длинноногие красавицы-дылды одинаковы. Невинные губки, наивные глазки, ангельские мордашки, а сами копилки.

Копилки!

Жерди! Верзилы!»

Все утро ругались.

— Дороф, — отбивалась она, — не чуди, никто мне не нужен, ни на кого я не смотрю, ты самый лучший…

— Самый?

— Да!

— Нет, не самый. Всего лишь десятый. Удивляюсь… Да нет, просто не понимаю, зачем ты выбрала меня, когда целых девять человек впереди. Они же гораздо богаче. Одна из них, правда, женщина. И двое — голубых. Остальные и вовсе женаты. Вот и ответ: я единственный холостяк в золотом списке.

— Да, ты единственный холостяк, — согласилась она и озорно добавила: — Ты единственный холостяк, которого я люблю.

— Все женщины лгуньи.

Она обиделась и капризно поджала пухлые губы:

— Дороф, это зло. Очень зло. Я не заслужила. Ну что на тебя нашло? Чем я тебя обидела?

Он пожал плечами:

— Ничем.

Сидящий у фонтана брюнет кому-то улыбнулся, от чего его мужественное лицо неожиданно преобразилось: на щеках появились детские ямочки, задорно сморщился нос. Он поднялся из-за столика и с ленивой небрежностью прошелся мимо ограды, наклонился к фонтану, поймал в ладони бойкую струю, игриво стряхнул с рук капли воды, вытер лицо и, поглядывая на часы, уселся обратно за свой столик.

Дороф зло подумал: «Что он бродит здесь, этот красавчик? Кого он ждет?»

Перехватив злой взгляд жениха, она от брюнета отвернулась, но всем своим видом выражала раздражение и недовольство. Он смягчился:

— Прости меня и не сердись. Жарко, неважное самочувствие.

Она вздохнула, нервно глянула на часы, тряхнула золотыми кудрями, улыбнулась, ласково попросила:

— Дороф, миленький, хватит ругаться. Пойдем в отель, я больше не могу сидеть на солнцепеке. Алжир ужасная страна: слишком много солнца. Мне здесь страшно надоело. Умоляю, Дороф, пойдем под кондиционер, пока я солнечный удар не получила.

Он сдался:

— Пойдем.

Уже в лифте, с нежностью глядя на нее, он подумал: «И в самом деле, что со мной? Совсем девчонку замучил. С чего вдруг взял, что не любит меня? Сара, Лаура, Дина, Шанталь — стервы, конечно, но Лена другая. Она русская. Русские женщины особенные. Они умеют любить. Дед утверждал, что русские женщины самые лучшие в мире. Теперь я и сам так могу сказать. Лена — самая лучшая. Она честная, умная, красивая…»

Он себя успокаивал, и все же было тревожно, муторно на душе. Почему? Предчувствие?

Он на себя разозлился: «К черту предчувствие! Лена моя невеста! Мы скоро поженимся! Скорей бы…

Интересно, что она думает обо мне? Кто я в ее глазах?

Впрочем, какая разница…»

Он невесту любил, но порой казалось ему, что женщины вообще не думают. Когда им думать? Лена так занята: «тащится» перед зеркалом, что-то жует, ругает прислугу, в солярии часами «фритюрится», листает журналы, «зависает» в бассейне, «отшикаривается» в салонах, «шопингует» и все это с трубкой под ухом: болтает, болтает, болтает…

За такие мысли он обычно себя ругал.

Когда вошли в номер, Лена метнулась к окну, рухнула на диван, нервно глянула на часы и попросила:

— Милый, иди ко мне, расскажи почему такой грустный.

Неожиданно он заупрямился:

— Нет.

Она капризно надула губки и пропела:

— Люби-мый, я хочу зна-ать.

Он покачал головой. Ее красивое лицо исказила гримаса испуга:

— Не сядешь?

— Нет.

— Но почему?

— Не хочу.

Она (в который раз?) нервно глянула на часы и закричала:

— Дороф! Я обижусь! Сейчас же иди ко мне!

— Зачем?

— Расскажешь о себе.

— Что?

— Все-все. Кто твои предки? Откуда они? Все-все расскажи.

Он оперся спиной о дверной косяк, небрежно закинул ногу за ногу и рассмеялся:

— Невеста за три дня до свадьбы наконец заинтересовалась родословной жениха.

— Не язви.

Он согласился:

— Хорошо, не буду. Даже расскажу: я русский. Мой дед, Михаил Доров, в тридцатых прошлого века уехал из России, сбежал в Америку от Сталинских репрессий. В Америку, как думалось ему, в свободную страну. Там наша фамилия претерпела некоторые изменения: Доров стал Дороф. Впрочем, это обо мне можно прочитать в любой газете.

— Я знаю, — она снова глянула на часы: — Дороф, умоляю, не упрямься, подойди ко мне! Подойди! Ну на секундочку!

— Зачем? — удивился он и подумал: «Странная настойчивость. Порой этих женщин не поймешь».

Лена рассердилась, нахмурилась, потом неуверенно улыбнулась, но улыбка тут же сползла, а чистый лоб собрался в морщины.

«Что с ней сегодня?» — удивился Дороф, наблюдая за внутренней борьбой невесты.

Она вдруг взяла себя в руки и «надела» на лицо улыбку. Улыбка прочно сидела, но Лена продолжала нервничать, и Дороф это чувствовал.

— Я что-то скажу тебе на ушко, — нежно начала она, но, вновь глянув на часы, вдруг истерично завопила: — Дороф! Если ты сейчас же ко мне не подойдешь…

— То что? Что будет? — удивился он.

— Зареву!

— Не надо.

Он оторвал спину от дверного косяка и нехотя двинулся к Лене, но не успел сделать и двух шагов, как прогремел взрыв. Дверь вынесло, Дороф вылетел в коридор и потерял сознание. Когда очнулся и понял, что жив, сразу подумал о невесте. И в тот же миг перед глазами встала картина: подкинутый вверх диван, на котором она сидела, и сноп огня, куски бетона, щепки панелей, крошка битых стекол…

Но Лена была жива. Дороф долго стоял у больничной кровати, глядя на ее длинное, покрытое бинтами тело.

«Эта оказалась хуже всех, — с тоской думал он. — Эта вообще террористка. Но сколько же ей заплатили? Ясное дело, она не думала умирать. Заманивая меня к окну, она рассчитывала на снайпера, но ее обманули, динамит подложили в диван…

Но я-то, я, дурак, куда смотрел? Что нашел в ней? Дылда! Верзила! И дура!

Конечно, дура! Через три дня была бы моей женой, была бы очень богата… Ну сколько ей, там, заплатили…»

Ему сказали, что она умирает, и это было действительно так: Лена умирала.

«Ненавижу, — мысленно твердила она, — ненавижу этого Дорофа! Из-за него все! Из-за него! Что теперь будет? Как он там, мой любимый? Я его подвела. Через месяц была бы у нас свадьба, а теперь я умираю».

Лена умерла с мыслями о том брюнете, который сидел за столиком у фонтана. Умерла, так и не осознав, что он ее и убил: хладнокровно послал на верную смерть.

А она его очень любила — любила его детскую улыбку, его ямочки на щеках, его задорно сморщенный нос…

«Задорно сморщенный нос…»

С этой мыслью она и угасла на глазах изумленного Дорофа.

А на следующий день в газетах появилось сенсационное сообщение: «… в Алжире состоялось покушение на миллиардера Майкла Дорофа, да вот незадача: террористка погибла и пострадал двойник, а сам Дороф, лица которого по-прежнему никто не видел, наслаждался красотами недавно приобретенного им острова в водах Тихого океана».

Глава 1

С мужчинами с детства Валерии не везло. Самый первый ее любимый мужчина — отец — оказался предателем.

«Дочка, я обидел маму, а не тебя», — говорил он, и Валерия ему верила.

Верила целый год, но когда увидела как он целует жалкий сморщенный и очень крикливый комочек, укутанный в розовое, пенящееся кружевами одеяло, Валерия поняла, что предал отец и ее.

«Папа, я тебе уже не нужна,» — сказала она, и отец исчез из ее жизни — больше они никогда не виделись.

Они не виделись, но маленькая Валерия еще долго ждала его и любила. Но он жил с тем жалким комочком, пеленал его и кутал в розовое одеяльце. Мать говорила, что это совсем не комочек, а сводная сестра, но Валерия до сих пор не могла считать сестрой ту, которая отобрала у нее отца.

Порой она думала: «Если бы не предательство отца, жизнь была бы совсем другой — светлой и счастливой, а теперь — одиночество и тоска».

Казалось, редкие удачи посланы лишь для того, чтобы усилить серый жизненный фон: тоску и одиночество.

Внешне отец был так себе: неприметный щуплый голубоглазый белокожий блондин среднего роста, неуверенный в себе, застенчивый и смешливый. Впоследствии Валерии нравились только такие…