Антонова Саша - Особенности брачной ночи или Миллион в швейцарском банке Страница 13

Толстяк выхватил из рук кравчего кувшин и, запрокинув голову, осушил его. Бледность на лице дяди сменилась багровым румянцем. Он всплеснул руками и заорал:

— Ах, сукин сын! Обманул старого балбеса Магнуса?! Мы все, своими глазами… Шутка, значит! Обманул! Ах, проказник! Мы думали, ты на войну! А ты в свадебное путешествие! Ах, шалун!

Он погрозил мне пальцем, обежал вокруг стола и облапил коротенькими ручками. От него несло вином, потом, розовой водой, оливковым маслом и женским телом. Я подивилась про себя: как толстяк Магнус умудрился убить вепря в дамской опочивальне?

Слуги принесли еще одно кресло. Магнус уселся подле маркграфа и за обе щеки принялся уплетать бараньи ребрышки. Он безостановочно болтал, время от времени бросая на меня лукавый взгляд, и шутливо грозил толстым пальцем, унизанном перстнями.

— Ах, как будет рада Изабелла! И отец Бонифаций! Ну какой же ты негодяй! Так напугать всех! Что за странные шутки?! Мы все в трауре! Не пьем, не веселимся, ждем тебя с войны, а ты… Нет, Хендрик, ты как хочешь, а от таких шуточек и Богу душу отдать можно…

— Где Изабелла? — перебил его маркграф, довольно неучтиво по отношению к старшему по возрасту члену семьи.

— Больна, — резко опечалился Магнус и впился зубами в лебединую грудку. — Тяжело больна. Бедняжка! Хендрик, это ты довел ее до такого состояния! Разве можно быть таким бессердечным сыном!

— Я ей не сын, — нахмурился маркграф.

— Ну, хорошо, хорошо — пасынок! — Дядя вскинул руки в шутливом жесте капитуляции. — Все равно — нехорошо! Она старая, больная, беспомощная женщина! Сколько ей осталось жить?! А ты своей дерзостью…

— И давно она больна? — Хендрик приподнял одну бровь, в его словах промелькнула изрядная толика сарказма.

Магнус тщательно обглодал косточку, вытер жирные пальцы о скатерть и глубоко задумался. Я с интересом прислушивалась к их разговору, мало что понимая, но улавливая какие-то странные интонации, будто играли они в некую игру: один задал вопрос, второй ответом уводил в сторону, чтобы тот не отгадал задуманного слова.

— Неделю, может, меньше, но плохо она себя чувствовала со дня твоего отъезда, — укоризненно покачал головой толстяк. — Ты же помнишь… — он покосился в мою сторону, — все были просто сражены…

— Что отец Бонифаций? — маркграф откинулся на спинку кресла и сложил пальцы домиком.

— А что с ним сделается? — ухмыльнулся Магнус. — Читает проповеди, сулит четвертый круг ада. А я не могу отказаться от чревоугодия! Хендрик, скажи ему, чтобы не мучил меня. Я человек слабый, у меня по ночам кошмары от его речей! Изабелла смотрит ему в рот, а я не могу! Я люблю вино, я люблю охоту, я люблю красивых женщин! — Толстяк хлопнул себя по округлому животу и гулко рыгнул.

Кто-то тронул ткань платья, я повернулась и обнаружила рядом с подлокотником кресла физиономию шута. Он сидел на полу, сложив калачиком кривые ножки, обтянутые полосатым трико, и грыз яблоко.

— Прекрасная Агнес совсем ничего не ест, — сказал он и протянул мне еще одно яблоко, которое вынул из-за уха жестом балаганного факира.

Я с благодарностью приняла его дар и с наслаждением вонзила зубы в сочную мякоть фрукта.

— А где же прекрасная Агнес потеряла обручальное кольцо? — спросил шут, вскочил и скрылся среди кравчих. Я так и застыла с яблоком во рту.

Шут ошибся. Кольцо было на безымянном пальце левой руки: тоненький ободок из крученого серебра — подарок Блума на обручение. О каком кольце говорил шут? Кто такая Агнес? Почему все ее боятся? Голова шла кругом от бесконечных вопросов, духоты и шума. Музыканты старались во всю, придворные дамы и кавалеры переговаривались и смеялись, звенела посуда, лилось вино.

Лишь одна дама казалась в этом зале задумчивой и отрешенной. Красивая дама в зеленом платье сидела на почетном месте, в самом начале общего стола. Ее спутником был надменный старик. Кем она приходилась старику: дочерью или племянницей? Дама скучала в его обществе. Взгляд ее кошачьих глаз украдкой то и дело возвращался к столу на высоком помосте. Издалека мне было не понять, что было в том взгляде — любопытство, насмешка или грусть? А может быть, то были затаенная боль и презрение? Вот и еще одна жертва маркграфа Хендрика…

— Нет-нет-нет! — долетел, будто издалека, голос Магнуса. — Не делай этого! Твой визит к Изабелле может ее убить! Она же больная женщина! Легко ли перенести появление призрака? — Толстяк прихлопнул рот ладонью, будто сболтнул что-то лишнее. — Я сейчас сам ее подготовлю, и не перечь мне, мой мальчик. Я готов взять на себя эту деликатную миссию, чтобы не случилось истерики или другой женской штучки… Ну ты же знаешь!

Дядя выбрался из кресла, развел ручки в поклоне, шаркнул ножкой и стремительно исчез. Музыка внезапно смолкла, кавалер в синем камзоле стукнул три раза жезлом и объявил, что маркграф Хендрик с супругой благодарит всех придворных за оказанную честь и просит продолжать пир.

Когда слова царедворца, наконец, обрели смысл, мы уже шли по длинному коридору, стены которого были увешаны гобеленами и знаменами. Моя ладонь лежала в руке маркграфа. Обычной руке мужчины, сильной и теплой. Меня же пробирала ледяная дрожь, а сердце сжималось от невыносимого ужаса, ибо страшная правда открылась: все принимают меня за несчастную Агнес, жену маркграфа Хендрика, которая умерла перед алтарем, увидев своего суженного. Я — жалкий трофей, который выставлен вместо утерянного. Отныне мне суждено быть невенчанной женой исчадия ада. Надолго ли? Как только наскучит маркграфу сей спектакль с обманом доверчивых придворных, он выпьет мою кровь, а тело сбросит в воды горной реки. И некому будет оплакать душу бедной девушки по имени Аньес. И только рыжий кот Шарльперо будет приходить лунными ночами на берег реки и горько плакать.

Да, горько плакать…

Но чего добивался он, пугая родственников призраком умершей жены? Какое же у него ледяное сердце, если ему доставляет удовольствие смотреть на мучения жизнелюбивого дяди. Теперь мне были понятны те странные взгляды, которыми встретили нас придворные! И я дотронулась до ладанки на груди.

В опочивальне с розовым ложем все так же пылал камин и мерцала позолота мебели в отблесках восковых свечей. Старуха встретила нас нетерпеливым жестом. Они обменялись с маркграфом взглядом, в котором почудились мне жадный вопрос и разочарованное пожатие плечами.

— Ее не было, — проговорил Хендрик. — Придворная болезнь.

Старуха кивнула в мою сторону крючковатым носом, безмолвно вопрошая господина о судьбе трофея. По ее кивку я заключила, что надобность в двойнике несчастной Агнес отпала, что ждут меня волны горной реки. И объяло мою душу отчаяние, что не удалось мне избавить землю от чудовища. И распрощалась я с белым светом, Блумом и Шарльперо. И взглянула я на витое серебряное колечко — свидетельство любви и честных намерений мужчины, который так и не узнает, куда унесла река бездыханное тело его невесты. И я проговорила:

— Кольцо. Шут заметил, что нет обручального кольца.

Старуха и маркграф уставились на меня, будто сами увидели привидение. А потом переглянулись. На их лицах проскользнула досада.

— Кольцо осталось на пальце. — Маркграф подошел к камину и протянул ладони к огню. Отблески пламени смягчили черты его лица. В них не было ничего зверского, лишь горькая складка у рта.

— Кто-нибудь захочет проверить, — проскрипела старуха, и я первый раз услышала ее голос: так каркают вороны.

Они опять обменялись взглядами, в которых ясно читались полное взаимопонимание и злорадная усмешка.

— Белое платье, — ухмыльнулся Хендрик, — кому-то оно должно понравиться.

Он стремительно покинул комнату через потайной ход, а старуха посуровела и велела снять золотую диадему, венецейскую кисею и наряд из вишневого алтабаса. Со смешанным чувством облегчения и разочарования я рассталась с одеянием богатой женщины, перед которой склонялись в поклоне дамы и кавалеры. Уж никогда не придется мне потрогать дорогую ткань и украсить лоб золотой диадемой. Бедный Блум, он так и не увидел меня красивой и изящной, статной и благородной. Так и останусь я в его памяти дочерью алхимика в темном платье с белой косынкой на плечах, девушкой скромной и неприметной. Я поймала себя на том, что думаю о Блуме как о живом. Сердце согрелось надеждой, что с ним ничего не случилось, что ему удалось выбраться из сожженного города и броситься на спасение невесты. Невесты… Чужой невенчанной жены! Игрушки в руках чудовища!

С помощью старухи я надела белое платье и взглянула в большое зеркало. О таком наряде я мечтала, когда представляла нашу свадьбу с Блумом. Узорчатый бархат, мягкий, как брюшки горностая, расшитый мелким жемчугом по подолу, со шлейфом и узкими рукавами на шнуровке. И тисненые кружева под шею. Скромно, но как красиво! Если бы довелось Блуму увидеть свою невесту в таком подвенечном платье, он ахнул бы и не сводил с меня влюбленных глаз до самой гробовой доски, и мы бы жили долго и счастливо, и наш дом был бы полон детей.