Юлия Латынина - Здравствуйте, я ваша «крыша» или Новый Аладдин Страница 15

— Что ты делал с Карачуном в Венесуэле?

— На крокодилов охотились, — ответил я. Этого не стоило говорить — кулак полковника сбросил меня наземь со стула.

— Как ты туда попал?

— А пошел ты… Новый тычок.

— Откуда тачки берешь? Я помолчал.

— Ну что, — спросил Яниев, — отелишься или будешь в молчанку играть?

Магической силы во мне было на донышке. Но мент этот довел меня до белого каления.

— Дайте мне бумагу, — сказал я, — напишу чистосердечное.

Яниев протянул мне лист бумаги и ручку. Я быстро, стараясь, как мог, стал рисовать волыну. Рисунок был уже готов.

— Ты чего рисуешь, падла! Я открыл рот, чтобы произнести заклинание, — и тут страшный удар по губам бросил меня наземь. Я только хрипел.

— Говори!

Ах суки поганые! Если бы я мог произнести хоть слово! Я бы вам такое сказал, что вы бы задницами стекла повыбивали! Я бы вас вместо подвесок на люстрах развесил! Я бы полковника в кошку превратил, а тебя, майор, — в мышь!

— Да ты ж ему челюсть свернул! - сказал Осокин.

— Ничего, я все правильно сделал, — усмехнулся Яниев. И поднял мой листок.

— Ты посмотри, чего он нарисовал! Он бы нас этой штукой перестрелял!

— Нарисованной?

— Вот-вот, нарисованной. Он из нарисованного «ствола» еще три месяца назад Леньку Хромого завалил. Да?

Я сидел, придерживая скованными руками вывихнутую челюсть.

— Кивай, сучий потрох, а то отбивную сделаю!

— Слушай, его к врачу надо.

— Он у меня к врачу не поедет! Он у меня тут слова не произнесет! Он как только слово произнесет, так мы все сразу в тараканов превратимся! Ты думаешь, он бандит? Он колдун!

Челюсть мне, впрочем, вправили через три часа. Тут же залепили рот липкой лентой, затянули сзади браслеты так, что я пальцем пошевелить не мог, и отвели в камеру.

Меня отдали собровцам Головиченко, и те как следует избили меня напоследок, срывая на мне злость за все издевательства. Я лежал ничком и даже повернуться не мог от страшной боли; кажется, они отбили мне почки и почти наверняка сломали ребро.

Положение мое было отчаянное. Я никогда в жизни не подозревал, что за последние три месяца я настолько завишу от языка. Маг, понимаете, это не сумасшедший или там поэт, который все свои чудесные картинки видит внутри себя; маг должен говорить. Я знал сотни заклинаний, чтобы выбраться из этого поганого места; я мог провалиться под небо или под землю, обернуться муравьем или здешним охранником, я мог велеть замкам в камере провернуться без всяких ключей или решеткам — превратиться в полиэтилен. Но для всего этого мне нужно было свободно болтать языком.

В следующую секунду над полом задрожала туманная колонна, и из нее возник — Асмодей! Он был в одной из излюбленных им теперь женских личин: какой-то черноволосой и чернобровой дивой с ногами, растущими прямо от шеи. На нем было вечернее платье с высоким воротом. Впрочем, я его сразу, поганца, узнал: кто же еще просочится сюда сквозь камень?

— Асмодей, родненький, — взмолился я глазами, — вытащи меня отсюда.

— Хочешь отлеплю пластырь? Осведомился Асмодей. Я кивнул.

— Ведь ты без языка колдовать не можешь, — уточнил Асмодей.

Я энергично закивал: мол, сам знаю, что не могу.

— Зато писать можешь, — сказал Асмодей, — на, подпиши.

И развернул передо мной бумажку. Бумажка гласила: «Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу в обмен на услуги любого рода, которые ему будет угодно требовать, в течение семи лет, считая со дня подписания настоящего соглашения».

Это был уже не протокол о намерениях. Это был мой посмертный приговор. Или я дурак, чтобы этому Асмодею продавать вечность за семь лет?

Я изловчился лягнуть проклятого беса. Теперь-то я был уверен, что бомбу в самолет пристроил никакой не Князь, а этот поганец собственной персоной. Научил я его техническим достижениям на свою голову.

Под вечер дверь камеры, в которой я сидел, отворилась, двое собровцев повели меня к Яниеву.

Полковник сидел в кабинетике один. Меня привязали к стулу. Яниев разомкнул браслеты, проверил, хорошо ли залеплен мой рот, и положил передо мной чистый лист бумаги и ручку.

— Только без фокусов, — строго сказал полковник. — Попробуешь отодрать ленту — яйца отрежу.

Я сидел на стуле, оплывая от боли. Мне было плохо. Мне было хуже, чем живому цыпленку в кипящем супе. Хуже, чем медной монетке в растворе царской водки. Хуже, чем сахарной свекле в раструбе свеклоуборочного комбайна.

Сахарная свекла едва расслышала Яниева. Но расслышала. Я кивнул.

— Как ты научился колдовать?

Мне снился сон. Я был масляным пятном. Яниев был растворителем. Мы повстречались, и наша взаимная встреча кончилась с результатом 1:0 в его пользу.

— Пиши, сука!

Я что-то промычал. Яниев поднял меня со стула, развернул и угостил кулаком в область солнечного сплетения. Я отлетел метра на два, закрыл глаза и подумал, что сейчас помру.

Яниев рывком вздел меня на ноги.

— Ты, падла, слышишь? Либо ты сейчас возьмешь ручку и будешь писать, как первоклашка, либо я тебе язык отрежу! Понял? Отрежу язык и выпущу на свободу, туда, где Князь и Горбун. Дошло?

Я кивнул.

— Или ты думаешь, против тебя свидетелей нет? Пожалуйста!

И Яниев широким жестом распахнул дверь. Я вытаращил глаза. В комнату вошел… покойный Астафьев.

А Яниев вежливо обратился к банкиру:

— Семен Кириллович, вы подтверждаете свое заявление?

— Да, — твердо ответил банкир, — этот человек вымогал у меня деньги, а потом увез на свою дачу и пытал.

«И замочил», — мысленно прибавил я.

— Вы не могли бы указать обстоятельства, при которых это произошло?

— Он впервые явился в мой офис тринадцатого числа. Заявил, что его зовут Ходжа и что я должен заплатить сорок пять миллиардов, находящихся на расчетном счету фирмы, обслуживаемой нашим банком. Я отказался, потому что счет был арестован. Он настаивал, чтобы я заплатил. Я спросил: «За что?», а он ответил: «Ну хоть за страховку для тачки». Представляете, едете вы на своей тачке и попадаете колесом в открытый канализационный люк. Я послал его подальше.

— И что дальше?

— В пять часов вечера я поехал домой. Я ехал по проспекту Вернадского в плотном потоке автомашин, и тут колесо моего «вольво» попало в открытый люк. Я чудом остался жив.

Яниев пододвинул мне бумажку, и я на бумажке написал: «Да он бред несет. У его водителя глаза на затылке, а я виноват».

— У водителя глаза были не на затылке. Я сам видел, как крышка буквально сорвалась с люка, едва поверх него проехала предыдушая машина.

«Крыша» у него поехала, а не крышка", — написал я.

— Он назначил мне встречу, о которой я предупредил РУОП. После встречи он увез меня на дачу.

— Машину Аладдина остановили и обыскали: вас там не было.

— Я там был, но он превратил меня в кота, — заявил Астафьев. — В белого.

«Меньше пить надо», — написал я.

В следующую секунду Яниев наотмашь ударил меня по лицу. Потом схватил за грудки и зашептал:

— Я все про тебя знаю, Аладдин. Я знаю, где ты книгу свою магическую взял. Кто тебя латыни учил. Откуда у тебя «стволы» из воздуха. Ты думаешь, сумеешь отвертеться? Хочешь знать, что я с тобой сделаю? Под суд отдам. Думаешь поговорить на суде? Ошибаешься. Незадолго до суда ты получишь челюстно-лицевую травму, которая навсегда лишит тебя возможности вилять языком. Понял?

И на суде ты будешь молчать и писать на бумажке, как сейчас, Аладдин.

Или я очень ошибаюсь, Аладдин, или после того, как все увидят, что языка у тебя больше нет, против тебя даст показания не один Семен Астафьев… Мы их, конечно, причешем. Истории о том, как ты по воздуху летал и людей в белых котиков превращал, уберем. Зачем нам белые котики? Покажите мне такую статью УК, где указан срок за превращение человека в белого котика? Нету такой статьи в УК РФ.

Но тебе и без белых котиков, Шариф, светит четвертак. А в зоне тебя, Шариф, настигнет малява Князя или Горбуна. А, Шариф, чего ты больше боишься: нашего российского суда или князевой малявы?

Яниев улыбался, как чеширский кот.

Все так же улыбаясь, он сел за стол и настрочил протокол.

— Вот так-с! Белых котиков мы убрали, а вымогательство оставили. Подпишите, господин Астафьев.

Господин Астьфьев подписал.

— Теперь ты, Аладдин.

Я наклоняюсь над протоколом. В следующую секунду бумага темнеет, и поверх накорябанных слов я вижу проступающие огненно-красным черты:

«Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу…». Я без колебаний подписываю бумажку и мысленно командую тому, кто надел личину покойного Астафьева: «Освободи мне рот!»

Пластырь сам отдирается от моих губ. Яниев с криком ужаса бросается ко мне, но поздно. Траектория его полета изменяется самым фантастическим образом. Когда Яниев делал первый шаг, это был рослый мужик в самом соку, ширококостный, круглолицый, настоящий спецназовец в возрасте. В прыжке он необыкновенно съеживается. Его ножки укорачиваются. На спине отрастает горб. Лихая десантная береточка превращается в шапочку с кисточкой. На пол шлепается настоящий карлик-кобольд из числа тех, с которыми я недельку назад беседовал на предмет поставок редких металлов в Западную Европу.