Ирина Волкова - Возвращение блудной мумии Страница 15

Опять-таки по причине несчастной любви Эстевез, следуя уже аргентинским традициям, стал тангеро. Облегчая измученную терзаниями душу, он целыми днями исполнял под выцветшим от зноя африканским небом убойные душераздирающие танго, которые испанцы метко окрестили “козлиными страданиями”, поскольку в танго почти всегда говорится о том, как плохие и коварные женщины разбивают сердца хорошим и благородным мужчинам.

Пел Марио хорошо. Сентиментальные испанские спецназовцы, сами не чуждые “козлиным страданиям”, ненароком смахивали с глаз скупую мужскую слезу. В довершение всего Эстевез оказался в легионе единственным солдатом с высшим образованием.

Демонстрируя почти запредельный для легионера уровень интеллекта, Марио мог без единой запинки за минуту оттарабанить всю таблицу умножения и запросто подсчитывал в уме, чему равняются пять процентов от тысячи, за что его уважали не только далеко не всегда умеющие правильно написать свою фамилию товарищи по оружию, но даже суперкрутые сержанты-мачоте [3], утверждавшие, что настоящий мужчина должен пахнуть исключительно женщинами и вином, а на завтрак съедать как минимум льва прямо с хвостом и когтями, лишь в крайнем случае намазав его мармеладом.

Итак, это сокровище, фашист-тангеро-легионер-спецназовец, неожиданно свалилось на меня. Усугубляло ситуацию то, что он только-только ухитрился залечить сердечные раны, и я, нежданно-негаданно, оказалась второй женщиной, в которую он опять ухитрился влюбиться с первого взгляда.

Расшатанная “козлиными страданиями” нервная система Марио бросала его из крайности в крайность, и он то заявлял, что женщины — бездушные злодейки с сердцем гиены, а он — законченный циник с давно умершей и похороненной душой, то, наоборот, склонялся к мнению, что женщины — богини, которых недостойны грубые и примитивные мужчины.

Уже привыкнув к латинской склонности к драматизму и преувеличениям, а также к парадоксальному южному сочетанию патологической лени с буйным холерическим темпераментом, я не обращала внимания на выверты своего novio, с равным удовольствием пребывая в роли то злодейки-гиены, то богини, а он, развлекая меня экзотической испанской романтикой, красивым баритоном пел душераздирающие танго и читал стихи о жестоких любовных терзаниях.

Вернувшись из легиона, Марио начал преподавать в частной академии, готовившей взрослых слушателей к разного рода экзаменам для получения должности государственного служащего. Полицейские тоже считались государственными служащими; так что среди его бывших учеников вполне могли найтись несколько служителей закона. Не исключено, что через кого-нибудь из них я смогла бы выйти на полицейских, занимающихся делом Вэнса.

— Неужели ты действительно собираешься расследовать убийство этого альфонса? — удивился Эстевез. Мое общение с Родни ревнивый испанец с самого начала не одобрял. — Тебе что, нечем больше заняться?

— В любом случае я собиралась написать детектив про испанскую полицию, — сказала я. — А так у меня будет предлог поближе познакомиться с методами ее работы. Кроме того, я неплохо знала Вэнса и наверняка смогу помочь следствию. Ты не можешь вывести меня на кого-либо из полицейского комиссариата Ситжеса?

— Ситжеса… — наморщил лоб Марио. — Я не уверен, но, кажется, один мой ученик работает то ли там, то ли в Сан-Педро-де-Рибас.

— А у тебя с этим учеником хорошие отношения? Он выполнит твою просьбу, если ты замолвишь за меня словечко?

— Думаю, да, — усмехнулся Эстевез. — Тамайо мне по гроб жизни обязан. Если бы не я, он ни за что не сдал бы экзамен на место полицейского.

— Ты что, был в экзаменационной комиссии?

— Да нет. Просто через одного моего приятеля из Иностранного легиона достал для Пепе билеты. Парень он приятный, душевный, ничего не скажешь, но малость туповат, а благодаря мне он на все вопросы заранее шпаргалки заготовил. Высший балл получил.

— Здорово, — оценила я. — Может, позвонишь ему прямо сейчас? Вдруг повезет, и окажется, что он работает в комиссариате Ситжеса?

— Ладно, — вздохнул Марио. — Я попрошу его встретиться с тобой, но обо всем остальном договариваться с ним будешь сама.

— Ты просто чудо, — обрадовалась я.

К моему предложению о сотрудничестве и братской интернациональной взаимопомощи по-, лицейский инспектор Пепе Тамайо отнесся без особого энтузиазма, но, памятуя об оказанной ему Эстевезом услуге, согласился увидеться со мной на следующий день. Мы договорились встретиться после обеда под Триумфальной аркой, и я, вкратце описав свою внешность, поинтересовалась, как выглядит Пепе.

По его словам, он был смуглым черноволосым атлетом с классическими чертами лица и ростом 180 см. Я подумала, что мне здорово повезло. Пепе Тамайо прямо-таки идеально подходил на роль крутого полицейского инспектора для детективного романа, а то, что, по словам Марио, умом он не блистал, не имело принципиального значения. В конце концов, зачем нужен ум красивому мускулистому испанцу? Думать я и сама могу, зато бить морды преступникам при необходимости будет Пепе.

Ровно в 16.00 я стояла под сводами арки, внимательно вглядываясь в лица проходящих мимо смуглых красавцев-мачо. В 16.20 я, тихо зверея, материла про себя знаменитую латинскую пунктуальность. В 16.25 ко мне подошел низенький коренастый толстячок с торчащей во все стороны пышной курчавой шевелюрой. Поскольку шевелюра толстячка заканчивалась где-то в районе мочки моего уха, я решила, что парень от скуки решил “подкатиться” ко мне, и, отвернувшись от него, отошла на пару шагов в сторону.

— Ирина? — поинтересовался толстячок. — Я Пепе.

Некоторое время я тупо созерцала его, а потом на всякий случай уточнила:

— Пене Тамайо? Полицейский инспектор?

— А ты кого ждала? Антонио Бандераса?

С трудом вернув на место отвисшую от изумления челюсть, я подумала, что на конкурсе латинских преувеличений полицейский запросто получил бы первое место. Значит, именно так в его представлении выглядит мужественный ста-восьмидесятисантиметровый атлет. Впрочем, насчет смуглой кожи и черных волос Пепе не соврал, хоть в этом повезло.

К латинской склонности к преувеличениям я уже успела привыкнуть и взяла себе за правило принципиально не верить ни во что, что мне рассказывают и обещают испанцы. Что меня больше всего поражало, так это переходящая все мыслимые и немыслимые границы абсурдность некоторых их фантазий.

Повинуясь элементарной логике, я всегда полагала, что врать имеет смысл лишь в том случае, когда ложь сложно, а еще лучше, невозможно опровергнуть. Если бы Пепе заявил, что является незаконнорожденным сыном российского президента, возможно, я бы это и проглотила. Откуда, в конце концов, я могу знать, так это или не так. Но при росте в 155 см и солидном брюшке утверждать, что ты стройный высокий красавец! Это явно было выше моего разумения. Может быть, Пепе решил, что я слепая? Нет, не понять мне латинской психологии!

Марио, обиженный моими регулярными жалобами на патологическую лживость испанцев, однажды решил внести ясность в этот тонкий вопрос.

— Ты иностранка, поэтому ничего не понимаешь в латинской душе, — объяснил Эстевез. — Может, испанцы и лгут время от времени. Лгать-то они, конечно, лгут, но при этом никого не обманывают.

— Как это — лгут, но не обманывают? — изумилась я. — До сих пор я считала эти слова синонимами. Или в испанском языке они синонимами не являются? Вранье — это всегда вранье, как бы ты его ни называл — брехней, злостными измышлениями, извращением истины или дезинформацией.

Марио вздохнул и укоризненно покачал головой, сокрушаясь по поводу моей тупости.

— Испанцы, конечно, лгут, но испанец в принципе не может обмануть своего соотечественника, потому что тот прекрасно понимает, когда его собеседник вешает ему лапшу на уши, и не строит никаких иллюзий на этот счет. В то же время тот, кто, мягко говоря, несколько искажает истину, тоже в курсе, что его собеседник знает, что он врет. Вот и выходит, что никто никого не обманывает, — ведь нельзя обмануть того, кто знает, что ты врешь. На нашу ложь попадаются только глупые иностранцы, потому что сначала они принимают все за чистую монету, а потом чувствуют себя обиженными. Если испанец говорит “завтра”, это может означать “через две недели”, “через год” или “никогда”. Любой местный житель это знает, а иностранец, наивно полагающий, что “завтра” — это действительно “завтра”, впадает в ярость и вопит, что его обманули. Я знавал американцев, которых страшно раздражало, что кафе, вывешивающие у себя в витрине рекламу всевозможных сортов мороженого с указанием их цены, вообще мороженым не торговали.

— А зачем тогда вешать в витрине рекламу мороженого? — изумилась я.

— Иностранка, — укоризненно покачал головой Эстевез. — Реклама вывешивается не для того, чтобы ты что-то купила, а для того, чтобы ты зашла в кафе. Зайдешь за мороженым, а там, глядишь, вместо мороженого купишь кофе или кока-колу. Это же ежу понятно.