Б/У или любовь сумасшедших - Ольга Романовна Трифонова Страница 15

Ненавистный город. Центр, подмалеванными фасадами дворцов и особняков напоминающий старую шлюху, ужас дымной фабричной Выборгской, ледяная пустынность новостроек. Этот «умышленный» город обладал ненужным свойством: он усугублял до невыносимости и счастье, и горе. Чего было больше? Протяженность тоски и горя накрыла, погасила сеткой бесконечных дождей, нескончаемых сумерек яркие вспышки радости.

Сто лет назад. Ледяной синий апрель… Он отнял ее у опешивших встречающих и на чьем-то «москвиче» (своя машина, как всегда, разбита. Не знала тогда, что по пьянке стукался непрестанно), так вот на чужом «москвиче» через Неву помчал на Васильевский показывать дом, где родился. Старая колокольня, старые ветлы…

Потом гостиница, и два дня не выходили из номера. Кружилась голова от усталости и голода. Он держал ее длинными тонкими и жилистыми руками, как щупальцами осьминога. И как у осьминога, светились зеленым тусклым светом глаза.

Был морок. Почти ежедневно видя людей больных, она не узнала элементарную эксплозивную психопатию, ну, правда, не совсем элементарную: намешано было много, а главное, в опасном алкогольном растворе. Если уж строго — там и паранойяльность была.

Но ведь не узнала, потому что встретила в пору величайшего надлома души. В ту зиму, спустя семь лет после смерти Антона, поняла вдруг с леденящей ясностью — жизнь закончилась. Ничто не имеет смысла, и все попытки уцепиться за что-то, за кого-то — обречены. Тогда забросила тему, обозначенную спецотделом «Василек». Логика надзирателей над наукой была незамысловата: занимаются каким-то там полем, а в поле что — васильки. Вот и нужно назвать тему «Василек». Ростислав, он был руководителем темы, смеялся: «Вот уж действительно пальцем в небо, «все васильки, васильки…» садитесь, я вам рад, отбросьте, что там нужно отбросить? Стыд?» Так вот, — «Василек» стал неинтересен. И все остальное тоже. Тихий переполох сотрудников и начальства она не замечала. И тогда придумали терапию: надо послать ее в город на Неве.

Впечатления, новые люди, красота ассамблей. Павловск, Петергоф, черта в ступе… да — доклад. Доклад должен был сразить ленинградских коллег и тем самым вернуть ей утерянное чувство самоценности. Не сразил и утерянного чувства не вернул. Но все же она была авторитетом, ее прежние достижения помнили, и, может быть, потому милая, с тихим голосом завлабша пригласила в гости.

В вестибюль метро послали встретить мужа. Она не сразу узнала Кольку из Нивы-2 в мужчине, одетом в бекешу провинциального кроя.

Вид он имел то ли с большого загула, то ли с нездоровья. Ей было неинтересно. Неинтересно даже то, что он не узнал ее. Нормально, — прошло тридцать лет.

Неинтересен был и его искрометный монолог за роскошным столом. Здесь готовились к ее визиту. Милая хозяйка посетила парикмахерскую, скатерть топорщилась крахмалом, грибки отменные, домашние, из тех, что берегут для особых случаев. Она была особым. Здорово потрепала Кольчеца жизнь. В свои пятьдесят пенсионером гляделся. Жиденькие пряди не прикрывали плоского темени, провинциальные удлиненные бачки подчеркивали широкие скулы с мощным челюстным суставом (вспомнилось, что у муравьев эти суставы называются жвалами), глаза красные, воспаленные. И при белоснежной скатерти выглядел грязноватым, немытым. Но трещал, не умолкая. Что-то отработанное, проверенное на других слушателях. Потому — неинтересно.

Много знаний, много разных сведений: от Плутарха, Гегеля до канелюров, закомаров, шкафутов, Монферана, перипатетиков… Зачем было это нужно четверым молчаливым свидетелям, погруженным в свои мысли?

Она слушала вполуха и думала, как бы не опоздать на поезд. Две женщины за столом все же некоторые чувства к рассказчику испытывали: одна смотрела с мертвенным безразличием, другая — с нескрываемой ненавистью. Юный муж, стойким породистым лицом, — сын Кольчеца, судя по выражению лица, относил выступление папаши как бы к эстрадному номеру, вызвавшему разве что только холодную иронию.

Когда Николай в десятый раз назвал Гегеля Георгием Вильгельмом, а литературу — Литературой Иванной, она, как парашютист к прыжку, приготовилась к паузе, чтоб встать и попрощаться.

Но пришлось ждать, и, проклиная свою идиотскую деликатность и болтливость хозяина, она только через час неслась по переходам метро, потом через пустынную привокзальную площадь.

Еще состав стоял у заснеженного перрона, а она уже забыла вечер на Выборгской. Осталась, пожалуй, лишь жалость к замученной завлабше. Подумала, что надо пригласить ее на ближайший симпозиум, лучше международный, чтоб отвлеклась хоть ненадолго от своей, судя по выражению ее глаз, мучительной жизни.

Потом Кольчец обмолвился однажды, что, увидев ее, подумал: «Кровь из носа, но эта женщина будет моей».

Кровь из носа у него действительно бывала часто — хрупкость сосудов. И еще по пьянке проболтался, что иногда напоминала ему рыбу, проглотившую крючок.

Нет, в тот зимний вечер на Выборгской крючок не был проглочен. Потом — да. Хорошо, пускай крючок. Но, кажется, это не стыдно — заглатывать крючки. А он был умелым рыболовом.

Итак — Несчастная Рыба, Заглатывающая Крючок.

Правда, через месяц, когда он со снастью появился в Москве, она немножко видела крючок, такой простенький крючочек, сделанный из следующего сплава: Одиночество, Жестокая мама, Тяжелое детство, Смертельная болезнь («но я решил — до последнего патрона»), Неудачный брак, Равнодушный сын. Занудная работа, высушивающая мозги.

И что-то невнятное насчет инородцев, умеющих устроиться и не дающих ходу другим. Резануло, но было невнятно, невнятно. Это уж потом не стеснялся.

Так вот — о крючке. Рыба хотела проглотить его и проглотила. Кроме того, она совсем ничего не знала о таланте особого рода. Прежде всего его можно назвать талантом перекрестного опыления. Это великое мастерство крылышкования. Нужно много, много читать. Как пчелка за день облетает сотни цветков, так мастер крылышкования снимает легчайшими прикосновениями пыльцу чужой мысли, чужой страсти, чужой боли, чужого слога.

И разве можно по вкусу меда отыскать один из цветков?

Видела летки, видела соты — десятки пухлых записных книжек, пленки с рассказами простодушно исповедующихся. Кольчец мечтал стать писателем.

Еще одним талантом обладал ее возлюбленный. Талантом помнить зло. Какое-то гомерическое злопамятство. Обиды сорокалетней давности. Ненавиделись даже потомки обидчиков. Как в законе о наследстве: первой очереди, второй очереди, дети, внуки.

Иногда казалось, что он безумен.

Неистовая ненависть к брату, к какой-то тетке — начальнице по работе, бесконечные рассказы о покойных папе и маме. В этом было болезненное.

* * *

«Ну вот, вспомнила баба, как девкой была. Девкой, правда, не была, но доверчива до идиотизма. Что это было? Жажда счастья. А