Елена Логунова - Кляча в белых тапочках Страница 17

– Ну шо там? – нетерпеливо спросил от порога невидимый мужчина.

– Ну шо? Померла, поди! – отозвалась баба. – Второй час смотрю – не дыхнет, не ворохнется!

Чуткое ухо Пилипенчихи отметило полное отсутствие в голосе говорящей ноток скорби.

– А может, спит? – усомнился мужик.

– Тридцать таблеток элениума, спит она, как же! – хмыкнула баба. – Я бы посмотрела, как бы ты после такой дозы поспал!

– Но-но, не вздумай! – испугался мужик. – Дура баба, соображай, что говоришь!

По деревянному полу громко протопали каблуки, гулко хлопнула дверь, стало тихо.

Пилипенчиха придвинулась к самому окну, встала на цыпочки и, положив подбородок на подоконник, заглянула в комнату. Прямо перед собой она увидела изголовье старомодной металлической кровати с никелированными шишечками. Сквозь серебристые прутья видна была высокая подушка, на которой покоилась седая голова. Присмотревшаяся Пилипенчиха углядела кривую дорожку пробора, розовую кожу в просвете между волосами и заброшенный высоко на подушку кончик длинной седой косицы, перевязанной желтой веревочкой с пластмассовой пчелкой. Бечевку Пилипенчиха узнала: набор таких мягких резиночек с несерьезными игрушечными козявками на потеху толпе подарила в день рождения столетней Капитолине малышка-правнучка. Вручала подарочек, конечно, мамаша девчонки, Капина внучка Настька, но от лица малышки.

– Померла-таки бабка, – сама себе сказала Пилипенчиха, тоже без намека на скорбь, даже почти с удовлетворением. – Не вечная, стало быть!

Она убрала физиономию из комнаты, в которой лежало бездыханное тело, и потихоньку побрела в сторону сломанного штакетника, собираясь покинуть чужую усадьбу тем же путем, каким в нее проникла. По дороге Пилипенчиха повторяла про себя трудное слово, которое произнесла отнюдь не безутешная родственница усопшей: «Элениум, элениум, элениум». Любознательная старушка намеревалась при оказии непременно выяснить, что же это такое.

Выбираясь на улицу, Пилипенчиха впопыхах споткнулась о сломанную доску и растянулась поперек дороги на радость созерцавшей эту сцену Мурзиле. Сыто улыбающаяся кошка фыркнула и продолжила вдумчивое послеобеденное умывание.

Пилипенчиха с трудом поднялась, отряхнула пыльную юбку и побрела в свои ворота, на ходу тщетно пытаясь вспомнить, что такое важное занимало ее минуту назад? Что это было за слово – миллениум? Линолеум?

– Тьфу, память дырявая! – в сердцах выругалась бабка.

Возрастная болезнь – склероз – сильно отравляла жизнь Пилипенчихе, вынуждая поскорее передавать собранную ею информацию другим людям. Скорее, еще скорее – пока не забыла!

К сожалению, бесследно канувшее в трещину склеротической памяти название лекарства и само упоминание его родственниками усопшей в прямой связи с ее смертью лишило рассказ Пилипенчихи криминальной интриги.

На ходу заправляя под платок растрепавшиеся космы, бабка проковыляла в дом и позвала:

– Васька! Галка! Да куды ж вы вечно деваетесь! Когда надо, нипочем не докричишься!

Ни сына, ни невестки дома не было. Очевидно, они давным-давно незаметно вышли со двора через заднюю калитку, находившуюся вне поля зрения бабки. Ушли на работу во вторую смену! Увлеченно наблюдая за соседями, Пилипенчиха не успевала следить за происходящим на собственной территории.

– Эх, ешкин кот! – досадливо выругалась бабка. – И рассказать-то некому!

Было очень обидно первой узнать новость и при этом не иметь возможности с кем-нибудь ею поделиться.

– Слышь, Бобка? – обратилась Пилипенчиха к дремлющему в будке кудлатому псу. – А соседка-то наша, Митрофановна столетняя, померла! Еще никто, кроме ее родичей да меня, об этом не знает! Тебе первому рассказываю!

Но апатичный Бобик не проявил к сенсационному сообщению никакого интереса.

– Тьфу, тварь блохастая! – плюнула на четвероногого друга раздосадованная бабка.

Она проследовала к калитке, распахнула ее, вышла на улицу и с надеждой всмотрелась в ряд домов. Может, где-нибудь есть люди? Оно, конечно, понятно, день будний, народ еще не вернулся с работы, но пенсионеры-то должны сидеть по хаткам?

– Так ведь Акимыч небось дома торчит! – вспомнила бабка. – Куды ему, доходяге, бегать!

И Пилипенчиха, сама отнюдь не будучи доходягой, побежала через дорогу к соседу Спиногрызовых, Якову Акимовичу Плотникову, чтобы рассказать ему о кончине бабы Капы. Взволнованная Пилипенчиха чувствовала: если немедленно не поделится с кем-нибудь этой новостью – скончается сама!

Слегка прихрамывая, потому что при попытке падения с лестницы потянула ногу, я подкатила к подъезду коляску с восседающим в ней Масянькой и сообщила выжидательно замершему малышу:

– Колюша идет домой.

– Мама кака, – ругательным словом выразил несогласие ребенок, не желающий прекращать гулянье.

– Мама не кака, она хорошая, – обиделась я. – Мама гуляла с Масей, она устала. Мася идет домой, делает ням-ням, пи-пи, буль-буль и бай-бай.

– Ням-ням, буль-буль! – сократил программу малыш.

– Хорошо, для начала только кушать и купаться, – согласилась я. – Дальнейшие действия обсудим дома!

Расстегнув ремень, не позволяющий энергичному ребенку выпрыгнуть из коляски, я подхватила его на руки и потащила вверх по лестнице. Сунула ключ в замочную скважину, попыталась его повернуть – и не смогла.

– Что такое? Что случилось? – удивилась я.

– Кака! – с ударением на первом слоге закричал маленький любитель сказок, от избытка чувств подпрыгивая у меня на плече.

– Отчего же все кругом завертелось, закружилось и помчалось кувырком? – продолжил цитату Колян, открывая перед нами дверь.

Понятно, значит, с внутренней стороны в замке торчал ключ.

– Утюги за сапогами, сапоги за пирогами, – и я включилась в конкурс чтецов-декламаторов. – Пироги за утюгами, кочерга за кушаком…

– Кстати, о пирогах: а что у нас на ужин? – поинтересовался Колян, тщетно пытаясь снять с меня Масяньку, приклеившегося к маме, как панда к стволу бамбука.

– Занеси лучше коляску, – попросила я.

Дома стряхнула ребенка на диван, зафиксировала вырывающиеся ножки и сняла с них ботиночки.

– Сиди тут! – Я прошла в кухню и заглянула в холодильник.

Отлично! В морозилке есть пакет готовых пельменей и пакет вареников с картошкой, сварю то и другое вместе, будет нам с Коляном вполне сносный ужин. А Масянька съест манную кашу. Или мы съедим кашу, а он пельмени с варениками…

– Папа! – восторженно вскричал малыш, на четвереньках выбегая в прихожую навстречу Коляну.

Слушая заливистый детский смех и звуки веселой возни, я поставила на огонь большую кастрюлю для пельменей и маленькую кастрюльку для каши и сконцентрировала свое внимание на приготовлении еды.

– Отличный ужин, Кыся, – похвалил Колян, быстро расправившись с горкой пельмене-вареников. – Зачем только ты посыпала это блюдо сахаром? Я не большой любитель китайской кухни!

– Почему китайской? – хлопнув ресницами, я развернула ложку, нацеленную в открытый ротик Масяни, и попробовала манку.

Так и есть, она соленая! Выходит, я перепутала емкости и посолила Масину кашу, а в кастрюлю с пельменями щедро насыпала сахару!

– Кайка! – не дождавшись транспорта с кашей, ребенок перехватил мою руку и потянул ее к себе.

– Она соленая! Ты не будешь ее есть! – воспротивилась я.

– Кайка! – Малыш проглотил соленую манку и снова разинул рот, как кукушонок клюв.

– Вот так, да? Ну, ешь! – сдалась я.

– Кыся, ты чем-то озабочена, – проницательно заметил наблюдавший за мной муж. – Рассказывай, в чем дело!

Я не заставила себя упрашивать.

– Понимаешь, мне нужно найти одного человека. Он пропал в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, предположительно умер, но никаких доказательств этого нет.

– Предположительно? – озадаченно повторил Колян. – Кыся, подумай своей головой, да ведь если он пропал почти семьдесят лет назад, то умер не предположительно, а совершенно точно! Или он тогда был в возрасте нашего Масяньки?

Вспомнив о малыше, я торопливо сунула в его раскрытый ротик очередную ложку с кашей.

– Нет, ему было лет тридцать или даже сорок. Ох, а ведь и правда, он наверняка давно помер! – Я пригорюнилась. – Какая досада, а я уже собралась отправить запрос в нашу ФСБ и в не наш Интерпол!

Расстроенная, я докормила ребенка, передала его папе, убрала со стола и вымыла посуду. Умиротворяющий плеск воды успокоил меня, и я решила оставить затею с поисками условно-мертвого Антона Спиногрызова. Что, мне больше делать нечего?

Яков Акимович Плотников, бухгалтер на пенсии, выпроводил со двора назойливую соседку Пилипенчиху, закрыл за ней калитку на засов и вернулся в дом, на ходу обдумывая возникшую у него идею: как обернуть себе на пользу смерть дряхлой старухи Спиногрызовой.