Клод Изнер - Леопард из Батиньоля Страница 17

— Ну да. Самое ужасное — его глаза. Они были широко открыты! Я как заглянула ему в лицо — закричала громче, чем Жозетта Фату. А она-то убийство видела. Я на ее крик и выскочила, принялась успокаивать бедняжку — с ней случилась истерика, и сами понимаете, было отчего. Потом я сказала Фернану: «Беги за фликами!» Ох боже-боже, вот так и не знаешь, где тебя смерть подкараулит, стало быть, надо получать от жизни удовольствие, пока можно. Вы согласны со мной, сударь?

— Вы сказали — Жозетта Фату? Кто она?

— Цветочница-мулаточка, живет на улице Буле.

— Неужели она видела убийцу?

— Кто ж его разберет! Бедняжка божится, что нет, но она ведь напугана, и ее можно понять — только представьте, ведь убийца может вернуться, чтобы заставить ее замолчать. Не желаете еще кофе? За счет заведения.

— Благодарю, мадам, но мне пора. — Фредерик с утомленным видом закрыл чемоданчик.

— Куда же вы? Оставайтесь, позавтракайте, в этот час не бывает клиентов, я вам приготовлю омлет с картошкой — нигде такого больше не отведаете! — Заметив, что он колеблется, мадам Матиас поспешно добавила: — В этом заведении — лучшая кухня в городе, сударь, пальчики оближете! И потом, кто знает, быть может, я передумаю насчет этого. — Она кокетливо провела пальцем по чемоданчику с образцами и потупила взор. — Признаться, я вдова. Ах, это долгая и печальная история… А в моем возрасте оставаться одной так трудно…

Среда 12 июля

Мишлин Баллю натянула хлопчатобумажные чулки, одернула подол платья и уселась в кресло у окна.

— Уж ливанет так ливанет, — пробормотала она себе под нос. — Мозоли у меня ноют — это верный признак, что разверзнутся хляби небесные.

За окном разгорался рассвет.

— Да уж хорошо бы ливануло — не придется тогда двор мыть. Уборка в такую жару — сущая каторга! Определенно дождь пойдет — на Четырнадцатое июля всегда льет через раз, а о прошлом годе вроде сухо было.

Сперва надо выбросить мусор, затем дождаться почтальона, а там уж она сделает себе чашечку кофе с молоком и дочитает роман-фельетон. С тех пор как ее бедный Онезим отошел в мир иной, годы помчались вскачь, ревматизм покоя не дает, и что же будет, когда ей не под силу станет выполнять обязанности по хозяйству? Домовладелец уже намекает, что оказал великую милость, доверив заботу о своем многоквартирном здании стареющей женщине. А у нее ведь никого на свете не осталось — один только кузен Альфонс, военный, всё в разъездах, гарцует по горам, по долам. Что с ней станется, когда хозяин выставит ее за порог? По счастью, есть месье Легри — вежливый такой мужчина, обходительный. Пообещал ей бесплатно предоставить в пользование комнатку для прислуги под крышей. Вот там она и поселится на склоне лет, и можно будет не покидать любимый квартал.

Мадам Баллю сунула ноги в старые башмаки со стоптанными задниками и тяжело поднялась с кресла. После смерти бедного Онезима она располнела, щеки отвисли, хорошенькое личико превратилось в бульдожью морду. Самую малость утешало лишь то, что ее приятельница Эфросинья Пиньо тоже набрала вес — это сдружило их еще больше, придав отношениям почти родственную близость. Они делились сокровенным, вздорили, мирились и жаловались друг другу на жизнь.

— Ничего не поделаешь, — вздохнула Мишлин Баллю, — жизнь — сплошное безобразие. Сама не заметишь, как превратишься в трухлявый пень, а в душе-то тебе по-прежнему останется пятнадцать…

Обиталище матери и сына Пиньо находилось на самом узком участке русла улицы Висконти, каковая брала исток в улице Сены и впадала в улицу Бонапарта. Арка вела в старинный внутренний дворик, застроенный конюшнями, со временем превращенными в каретные сараи, а потом и вовсе заброшенными. В одном из таких сарайчиков под боком дворянского особняка XVII века Жозеф и обустроил себе прибежище. Это была его башня из слоновой кости, его эрмитаж, набитый книгами, журналами, газетами и реликвиями времен Франко-прусской войны, на которой сражался его отец. Отсюда можно было попасть в собственно жилое помещение — Жозеф и его мать Эфросинья, бывшая зеленщица, а ныне домработница у хозяев сына, господ Легри и Мори, занимали две комнаты и кухню в первом этаже.

Посреди дворика возвышалась каменная уборная, лишенная слива и не подсоединенная к канализации, что, однако, не мешало ей служить гордостью Эфросиньи, которая называла это наследие века Просвещения своим Замком Естественных Нужд. Гордиться было чем — в уборной высился трон, истинное произведение столярного искусства с рельефом из листьев аканта, под ним приютилась выщербленная кювета из розового мрамора — роскошь буржуйских апартаментов. Разумеется, тут были запах и насекомые, особенно мухи — в дождливую погоду они целыми семействами искали пристанища в жилых комнатах. Эфросинья временно изничтожала эти напасти ведрами аммиака, после чего у посетителей уборной щипало в носу и першило в горле. Несмотря ни на что, Жозефа это укромное местечко, куда сами короли пешком ходят, часто выручало: здесь он мог спрятаться от бдительного ока мамаши и, забаррикадировавшись, вволю предаться размышлениям над интригой своего очередного романа-фельетона.

— Ну-ка брысь отсюда, котеночек, мне нужно привести в порядок музей твоего папочки, пока прохладно. Кто рано встает, тому Бог подает!

— Мог бы подать и тому, кто поздно ложится, — проворчал Жозеф, продирая глаза.

В следующую секунду воинственный вид Эфросиньи, вооруженной тряпкой, метлой и совком, обратил его в паническое бегство из каретного сарая, где он заснул, зачитавшись допоздна.

— Иисус-Мария-Иосиф, крестным знамением себя осеняю во славу вашу! Не дайте пропасть паршивой овце во стаде невинных агнцев. — Эфросинья отыскала взглядом распятие, стиснутое с двух сторон стопками газет, помассировала поясницу и благочестиво преклонила колени. — Господи-боженьки, пресвятая Троица и Дух Святой, милости вашей прошу, ибо согрешила. Ведаю, что раскаяние уже заслуживает снисхождения, но как же мне признаться моему котеночку, что мы с его папочкой не венчаны? Ежели он узнает, что по закону-то я все еще мадемуазель Курлак, бедняжечка умом тронется, он ведь у меня такой ранимый! — Добрая женщина кряхтя поднялась, смахнула рассеянно пыль с сундука и в отчаянии снова обратила взор к распятию: — Господи, мне много-то и не нужно, просто дай моему сыночку чуточку твоего всепрощения, чтоб он не был так суров с мадемуазель Айрис. Пусть они поженятся и народят мне внуков. Так хочется понянчить крошечек, даже если это будут узкоглазые мандаринчики! Аминь.

Воспрянув духом, Эфросинья просвистела первые такты «Кирасиров из Рейхсгофена»[43] и взялась за уборку в темпе allegro vivace.[44]

Примостившись на краешке трона, Жозеф предавался размышлениям. Превратности его собственной амурной жизни ввергли души персонажей «Кубка Туле» в чистилище, где они и застряли, похоже, навечно, ибо автор сколько ни бился, никак не мог придумать продолжение романа-фельетона.

— Так, сосредоточимся, — бормотал он. — Фрида фон Глокеншпиль в пещере. Ее мастиф Элевтерий лихорадочно роет землю и выкапывает человеческую берцовую кость. Откуда взялась эта берцовая кость в пещере?..

Его взгляд упал на листы газеты, порезанные квадратами и наколотые на гвоздь справа от трона. Жозеф задумчиво сорвал один и прочитал вполголоса:

Никто и не догадывался, что здесь, по торговым рядам улицы Риволи, в праздной толпе шагает писатель, чье имя некогда гремело на всю страну. Воистину, мимолетна слава мирская. Увы! Наши лучшие произведения писаны на опавших листьях, гонимых ветром.[45]

Продолжение в следующем номере.[46]

— Ну уж нет, со мной такого безобразия не случится. Мой «Кубок Туле» напечатают, и не на каких-то там опавших листьях! О нем еще в середине двадцатого века говорить будут!

Жозеф сдернул другой квадратик. Среди рекламных объявлений затесалось уведомление в черной рамке:

Молодой человек, разинув рот, перечитал текст. Не может быть! Мастерская сгорела в прошлую среду, 5 июля! Он поспешно осмотрел вырезку в поисках номера газеты и даты, перевернул, ничего не нашел и, сорвав с гвоздя остальные, выскочил из уборной. На бегу распихав бумажки по карманам, бросился к каретному сараю.

Эфросинья как раз закончила последний штурм, одержав неоспоримую победу над пылью. Букетики анемонов оживляли полки, на которых среди рядов книг и стопок журналов сверкали начищенные остроконечные каски и артиллерийские гильзы — хоть сейчас на парад. Свежевыстиранная кретоновая занавеска берегла помещение от набирающей силу за окном жары.