Сергей Нуриев - Идолов не кантовать Страница 18

— Пилить?

— Пилить?! Пилить скульптуры — это святотатство. Что подумал бы твой, папа, застав тебя за таким занятием! Он бы отрекся от тебя тотчас же. Нет, пилить их мы не будем. К тому же, пока я буду елозить по бюсту пилочкой, я просто лопну от нетерпения. Есть другой способ. — Сказав это, Мамай многозначительно кивнул за пределы балкона.

— Не поняль.

— Знаешь, как орел расправляется с черепахой? Чтобы разбить панцирь, он сбрасывает ее с высоты на камни, а потом, если добычу не утащат шакалы, кушает…

Тамасген тревожно всматривался в лицо Мамая; намеки насчет сбрасывания с высоты ему не нравились.

— Я, разумеется, буду орлом, — продолжал бригадир.

Эфиоп, предчувствуя участь черепахи, приготовился к борьбе. — Ты, стало быть, будешь шакалом.

— А черепаха? — воспрянул африканец. — А-а! Поняль. Мы будем бросать бюсты!

— Я буду бросать, а ты будешь ловить.

— А бросать скульптуру — это не свинство? — ехидно скривился эфиоп.

— Нет. Это политическая акция. Кстати, какие у тебя отношения с коммунистами?

— Никаких.

Ученик строго оглядел пророка.

— Твоя аполитичность меня пугает, Гена. Такие, как ты, часто становятся безропотным орудием в руках авантюристов! А твоего дедушку никогда не расскулачивали? Нет? Жаль. Моего тоже. А был бы хороший повод поквитаться. Ладно, будем квитаться без повода.

Глава 9. Акт вандализма

Ночью, прихватив с собой санки, старатели покинули отчий дом.

В небе пылали суставы Большой Медведицы. Лунный свет заливал асфальтированную улицу Мира, часто проваливаясь в ее выбоинах. На веревках скрипело окаменевшее белье. В подъездах гуляли сквозняки и курили влюбленные. Жалобно выл заплутавший ветер.

— Я полагаю, — деловито начал бригадир, когда они вышли на финишную прямую — улицу 42 года Октября, — я полагаю, что с техникой отмывания золота ты не знаком. Тогда внимай инструкциям и повышай квалификацию. Позиция будет такова: я работаю на балконе и метаю тебе бюсты; ты — караулишь внизу. Вождей буду метать с интервалом в две минуты, за это время ты должен успеть выскочить из укрытия, осмотреть место происшествия, снять анализы и подать мне знак. В случае успеха прячешь слиток в рюкзак и мчишься с ним ко мне. И не вздумай откусить кусок! Я проверю. Если по техническим причинам бюст окажется пустым, беги за угол, чтоб не прибило, и жди следующего.

— Жильцы могут проснуться, — засомневался Тамасген; — спрашивать меня будут… Что я им скажу?

— Ничего не говори. Хотел бы я посмотреть на того умника, который, увидев среди ночи твою рожу, решился б задавать вопросы. В крайнем случае покажешь язык. Весь. Как на приеме у лор-врача. Клиент упадет в обморок.

— А получится? — в голосе эфиопа слышалась досада.

— Ну, если с Элеонорой получилось… Ты только сейчас не высовывайся, — предупредил Потап, замедляя шаг перед гостиницей. — Если сейчас ее смена, то второго раза она не перенесет.

Двери "Роди" оказались незапертыми, и золотодобытчики беспрепятственно пробрались в холл. Дежурная бабушка, укутавшись в пуховый платок, сладко почивала в кресле и, услышав шорохи, лишь миролюбиво хрюкнула во сне. Заботливой рукой Мамай поправил на ней шаль и той же заботливой рукой стащил два моченых яблока.

Забаррикодировавшись в номере и зашторив окно, старатели приступили к переоценке ценностей.

— Полцентнера, — заключил чекист, схватив в объятия самого большого вождя. — Гадом буду, оно здесь.

С грохотом опустив изваяние на пол, он стал подсчитывать вероятный куш:

— Стало быть, если отбросить скорлупу, то чистой начинки будет килограммов сорок пять… Или даже сорок семь. А? Нет, не будет сорок семь, не выйдет. скорлупа очень толстая… Ну черт с ним, сорок пять так сорок пять. Грузи, Гена.

Следующий бюст был значительно легче своего собрата и тянул всего килограммов на тридцать восемь. Огорченный потерей двух тысяч граммов золота на первом бюсте, Потап обозлился еще больше.

— Тридцать восемь минус… минус ну хотя бы четыре, — недовольно бормотал он, — это уже будет тридцать четыре! О боже, я несу убытки! Будем надеяться, что слиток находится именно в первом.

Третий вождь, по мнению Мамая, был совершенно крохотным и не представлял существенного интереса.

— Это просто смешно, — проговорил Потап, разочарованно перекидывая девятикилограммовый бюст из руки в руку. — Только зря кипятильник подарили. А все ты виноват.

— А вдруг это он и есть, — возразил в оправдание Гена, — и в нем лежит помощь братским партиям.

— Да если они впихнули в этот чайник свою помощь — Я их после этого уважать перестану. Здесь в лучшем случае семь кило! Хоть бы не позорились! Я не нищий. Мне их подачки не нужны! — высокопарно объявил Потап.

— Если ты не хочешь, я могу взять, — с готовностью молвил эфиоп, неверно истолковав слова бригадира.

— Этого? Бери, если хочешь. Я хотел его сам понести, но раз ты просишь… Можешь пока все взять. У Буфетова отдашь. Энтузиастов с детства люблю.

— Кого?

— Энтузиастов, тех, которые трудятся даром.

— Как даром? — испугался Гена. — Ты же обещаль…

— Что я обещал? — резвился бригадир. — Палец обещал? Бери. Все десять бери! Даже двадцать. Пальцы его ног я тебе тоже жалую. Руби прямо сейчас.

Великий маг почувствовал себя обманутым. В один миг он лишился доли, ибо все вожди оказались не только беспалыми, но и безрукими и даже безногими.

Потап коварно ухмылялся.

— Я в милицию на тебя накапаю, — пискнул негр, злобно сверкнув глазами.

— Что? Шантаж! Измена в штабе! — завопил чекист с напускным негодованием. Но игривость его тотчас же прошла, когда в смуглой руке Тамасгена он увидел перочинный нож. — Это еще что такое? — посуровел Потап. — Это у тебя нож? В самом деле нож? Настоящий? Хоро-о-ош. Но копье тебе бы больше подошло. Да еще бусы. Ей-богу! А так… Посмотри, на кого ты похож.

Бережно взяв обезумевшего эфиопа за локоть, Потап подвел его к зеркалу. Шантажист потупил взгляд и застенчиво спрятал нож за спину.

— Если бы я знал, что у тебя такая слабая нервная система, Генадий, то упросил бы Буфетова расселить нас в разные комнаты. И часто у тебя истерики?

— Когда меня обманывают, — в нос проговорил эфиоп.

— А кто тебя обманывает? Я тебя обманываю? Я же пошутил! Я и понятия не имел, что из-за шутки человека могут лишить жизни. Чувство юмора это последнее, что еще отличает человека от животного. С великой грустью должен констатировать, что у тебя это отличие почему-то отсутствует.

— Ты мне отдашь?

— Палец?

— Мою долю.

— Чтобы не быть умерщвленным — придется. Во избежание недоразумений сразу выразим твою долю в процентах. Один палец — это… это… ну, максимум это четверть процента от массы тела…

— Ты обещаль мне двадцать палицев, — напомнил напарник. — Будет пять моих процентов.

— Ну ты и гусь! — возмутился бригадир. — Настоящий стяжатель! Хорошо, за свое рвение можешь рассчитывать на два. Два процента с вычетой подоходного налога. И покончим с этим. Но учти, еще один такой ультиматум — лишу доли. А теперь убери оружие и займись делом.

Тамасген вытащил из-под кровати последний бюст. То был вождь, которого намедни он пытался выпотрошить. Надеясь скрыть от правосудия сей позорный факт, эфиоп воровато оглянулся и торопливо принялся запихивать вождя в мешок. Но правосудие в лице Мамая не дремало, и попытка увернуться от ответственности была немедленно пресечена.

Потап взял бюст на руки, словно ребенка, внимательно осмотрел изувеченную бронзовую голову.

— Кто скульптуру испортил? — спросил бригадир после томительного молчания.

Он подошел к помощнику на опасно близкую дистанцию и заговорил сладким, вкрадчивым голосом, не предвещавшим, впрочем, ничего хорошего:

— Так что, кто Ильичу глазик выколол? Кто, кто? Кто это вождю мирового пролетариата ухо спилил? Ты случайно не знаешь, фармацевт?

Подозреваемый тоскливо посмотрел в окно.

— Ну-ну, — лился нежнейший баритон Потапа. — Может, ты кого-нибудь подозреваешь, Геннадий?

Набравшись наглости, Геннадий пожал плечами и сказал:

— Никого.

— И я тоже. Ума не приложу, кто бы это мог быть. Я надеюсь, ты на меня не думаешь? Нет? Спасибо. Тогда кто же? Слушай, студент, а ты случайно не мог сделать это по политическим мотивам?

— По политическим?

— Да, в припадке мести. Может, у тебя все-таки найдется хоть один репрессированный родич?

Закатив глаза, эфиоп честно тужился целую минуту, стараясь припомнить хоть одного пострадавшего от большевиков родственника, но вынужден был признаться, что таковых не имеет.

— Ну, что ж, — вздохнул бригадир, обнимая друга, — тогда выходит, что ты, зад копченый, хотел меня просто обокрасть!