Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова. Страница 2

В зале подмосковной галереи сидели четверо подозреваемых — всех я отлично знал: что ни день, откормленные рожи мелькали в светской хронике.

Вот куратор Шайзенштейн — я такое про него слышал, что хватило бы на персидский эпос, — но и строчки мне написать не давали; вот эксперт Переплюева, сделавшая состояние на сертификатах картин. Если правду говорят, из рисунка соседской девочки она в два счета делает Шагала. Впрочем, как можно говорить правду про вранье? Сергей Ильич Татарников вечно потешался над моими репортажами. «Один грек говорит, что все греки врут. Такое бывает?». Вот банкир Ефрем Балабос — компаньон пропавшего нефтяника. Говорят, Балабос собрал коллекцию, превышающую стоимость Третьяковской галереи в пять раз; говорят, настоящее собрание Третьяковки висит у него на даче, а в самой Третьяковке — копии, заверенные Переплюевой. Вот министерский работник Потрошилов: три подбородка, шесть складок на затылке. Про него вообще лучше ничего не знать — меньше знаешь, крепче спишь.

Слышать-то мы все слышали: мол, воруют — а поди, докажи. Эх, дайте мне факты, дайте фотографа, я такое напишу! Но свидетелей нет, состава преступления — тем более. В чем их обвинить? В том, что заставляют клиентов раскошелиться? В стране, где продали все, что на земле и под землей, — на продажу поддельных закорючек сетовать не приходится. Они подошли к искусству как к природному ресурсу: нефтяники качают помпу, газовики оседлали трубу, а эти потрошат музейные фонды.

Сегодня они любовались авангардом; как ходят на весенние коллекции мод, так ходят и на выставки современного искусства — смотрят, что нынче берут в Лондоне, что носят в Лос-Анджелесе? По стенам висели картины с квадратиками, а в центре зала стояла жестяная гусеница, такие ставят в песочницах для детей — но эта гусеница была для взрослых и стоила пять миллионов. Жирные люди смотрели на пеструю игрушку и стонали от восторга. Они говорили друг другу, что это — актуальное искусство, это прогрессивно.

Следователь ходил подле жирных гостей кругами, не смел подступиться к важным персонам. Одна ошибка — и прощай карьера. Как я сочувствовал этому прыщавому парню!

— Подбросишь идейку? — он у меня спросил. — Подброшу, если будет. Может, его расчленили — и по цветочным горшкам? Вон оранжерея какая.

— Ну и фантазия у тебя. Хотя… как вариант… Нет, времени у них не было. И тут пила нужна особая… тут бензопилой работать надо… — Следователь задумался о пиле.

— А может, он в Англию улетел? — Эту версию выдвинул банкир Балабос.

— Вот так взял — и в Англию? С чего бы? — Следователь впился в Балабоса глазами.

— Очень просто. Понравилась гусеница. Спросил, кто автор. Ему сказали — художник из Лондона. Башлеев — человек действия. Мы, деловые люди, решения принимаем мгновенно. Понравилось — купил, захотел познакомиться — сел в самолет. Логично?

— А где ж самолет? — Следователь растерялся.

— Как это где? Где Башлеев — там и его самолет.

— Прямо с грядки стартовал? — ехидно так следователь спросил.

— Зачем газон портить! На шоссе вырулил — и полетел.

— В окно вылез, в самолет сел — и в Лондон? Странно, да?

— Мы, деловые люди, ведем себя непредсказуемо.

— Как вариант… — Следователь стал загибать пальцы, высчитывал что-то. — Они все теперь в Лондон летают… Познакомиться с художником захотел… а там, глядишь, и политическое убежище попросит… В Лондон полетел… Бывает…

Говорил, а сам прохаживался вдоль цветочных горшков и карандашиком в землю тыкал. Въедливый парень, старается.

— Какую вещь собирался оплатить Башлеев? — спросил я.

Следователь развел руками, он про бензопилу все знал, а квадратиками не увлекался.

Я повторил свой вопрос, адресуясь к подозреваемым.

— Вы еще спрашиваете! Разумеется, гусеницу.

— Вот эту? — Я хотел сказать: «вот эту дрянь?», но удержался. Нравится им тратить деньги на пачкотню — пусть тратят. Денег ихних мне, что ли, жалко?

— Конечно! Ходил вокруг, любовался.

— Любовался?

Перед поездкой я штудировал книгу о современном искусстве — специально издали для богатых дурней, чтобы приучать их к мысли, что миллионы следует отдавать за полоски и какашки. Я прочел о последних новинках арт-рынка. О сосульке из замерзшей мочи (ее приобрел владелец алмазных приисков, поставил у себя в кабинете), прочел о живом цыпленке, помещенном под лампу высокого накаливания (проблема в том, чтобы регулярно менять цыплят, дохнут при высокой температуре). Жаль было цыпленка, но более всего меня ошеломили объедки. Объедки пищи, выблеванные мастером на тарелку, покрывали лаком и продавали богачам (в условиях надвигающегося голода это было особо актуальным произведением). Почему, спрашивал я себя, почему такая вопиющая халтура находит спрос у хитрых и жадных людей? Они неохотно расстаются с тремя рублями на домработницу — отчего же платят миллионы тем, кто им втюхивает квадратики? Башлеев был опытный и неглупый человек — попробовал бы кто-нибудь впихнуть ему поддельный доллар! Так отчего же он поддавался внушению — и готов был приобрести банки с какашками или бессмысленную гусеницу?

И где сам Башлеев? Не мог же нефтяник растаять в воздухе? Кто желал его смерти? Я поглядел в глаза Ефрема Балабоса — этот человек способен на все, вон как приветливо улыбается! Поглядел на Потрошилова, посчитал его подбородки. И этот человек на многое способен. Поглядел я на Переплюеву, она потупила глазки. Что если Башлеев обнаружил подделку в своей коллекции, и они решили заставить его молчать? Могло такое быть? Да запросто.

Не так давно прогремело дело о фальшивом Ларионове — показали коллекцию в музее Ширн, во Франкфурте. Доверчивые немцы раскупили все картины и лишь потом догадались провести экспертизу — оказалось, на выставке не было ни одного подлинника. Подделать можно все краски, кроме цинковых белил — по белилам время создания картины высчитывается с точностью до года. Разоблачили подделки — а виноватых нет. Кто подделывал, спрашивает следствие? Неизвестно, говорят, китаец какой-то. А почему китаец? А вот так — чтобы далеко и нереально. Начал я писать репортаж — и бросил: о чем писать прикажете? О таинственном китайце?

Посмотрел я и на Шайзенштейна. Может такой убить? По виду не скажешь, ну так и то, что он куратор современного искусства, — тоже не скажешь. А Переплюева? Сама, пожалуй, и не убьет, но труп спрятать поможет. И где же они его спрятали?

Неожиданно я все понял. Простота комбинации восхитила: где и прятать мертвое тело, как не в галерее. Современное искусство приспособлено для хранения краденого и прятанья трупов. Провинциалы зарывают трупы на помойке, но галерея современного искусства — и есть самая качественная помойка. Кучи барахла, банки с экскрементами, огрызки и ошметки — здесь не одно мертвое тело можно спрятать, здесь братская могила останется незамеченной. Вы смотрите на инсталляцию — и не знаете, что это: может быть, склад краденого? Наворовал алмазов — наклеил камушки на фанеру, выставил в галерее, и никто никогда не найдет. Тюкнул старушку — и в формалин ее, выставил в музее, все будут смотреть, восторгаться, пальцем показывать, и никогда не обнаружат тела. Убить цыпленка легко — а разве уничтожить человека много сложнее? Остальное еще проще. Возить труп из города в город внутри инсталляции — красивая идея.

Я прошелся по галерее, присматриваясь к экспонатам. Стало быть, он ходил вокруг гигантской гусеницы, любовался. Если незаметно подкрасться сзади, толкнуть… Я подошел к огромной размалеванной гусенице, показал на нее, спросил:

— Тело здесь?

Едва я произнес эти слова, как следователь оживился. Подскочил к игрушке, стал ее трясти.

— Признайтесь сами — не то прикажу разломать вашу дурацкую гусеницу!

Присутствующие возбудились. Следователю дали понять, что если он тронет пятимиллионную игрушку, его ждет тюрьма. Банкир Балабос приплясывал в предвкушении скорой расправы.

— Ломайте! — кричал он следователю, — ломайте! Гений создал великую гусеницу, но вот приходит опричник и крушит искусство!

— Варвар! — сказала Переплюева. — Сталинист!

— Вы, должно быть, разделяете мнение Гитлера, — ехидно заметил Шайзенштейн, — и считаете авангард искусством дегенеративным? Вот так и фашисты губили новое и радикальное!

— Получите разрешение в музее Гугенхейма, — посоветовал министерский работник Потрошилов, — перед вами мировая классика! Это вам не памятник Дзержинскому, эта вещь сделана в соответствии с мировыми стандартами.

— Никому не уходить! Я вернусь через три часа! — Следователь Гена (три года его знаю, ни одного дела еще не раскрыл) стиснул мне руку и умчался.

Следственный эксперимент отложили до вечера, следователь ждал отмашки от руководства, подозреваемые переместились в ресторан, где за бутылкой бордо коротали время. Я же поехал советоваться с Татарниковым, предварительно завернув в магазин. На бордо денег у меня не было — но бордо в данном случае и не приветствовалось. Сергей Ильич жарил яичницу на кухне. Я поставил на стол бутылку водки, присел на табурет и описал Сергею Ильичу конкретный случай. Непросто было объяснить, что именно экспонируется в галерее, я с трудом подбирал слова. Надеюсь, Татарников понял, что это была за гусеница, и какого рода квадраты висели по стенам.