Юлия Соколовская - Вакханалия Страница 21

Он храпел как пожарная команда. Впервые зрелище храпящего мужика не вызывало раздражения. И это тоже бесило. Я могла лежать и смотреть на него часами. С этим нужно было бороться. Беспощадно. Чем глубже я погружусь в трясину под названием Верест, тем мучительнее буду выбираться.

Не спалось. Обернув себя в плед, я спустилась вниз. Безобразие вчерашней ночи продолжало ощущаться. Посуда переставлена, сковородки, кастрюли — под сервантом: копались в нижнем ящике (завтра уберу, сил нет). Старая обувь разворочена, садовый инвентарь разбросан. Чего искали-то? Из полуразобранной печи (мы ею давно не пользуемся, у мамы в комнате камин) выломали несколько кирпичей — думали, у меня там тайник? Весь пол теперь вокруг печки усыпан известково-кирпичной пылью — объезжать приходится. Завтра смету.

Я заварила чай с лепестками розы. Очень толковый напиток. Кому как, а мне помогает думать и анализировать. Именно этим я и занялась, расположившись подальше от зашторенного окна. Гораздо лучше, чем предаваться слезам. И полезнее. Итак, поехали. Три ночи ужаса, в которые по воле рока я становлюсь одним из главных действующих лиц. Три трупа. Впечатлений не оберешься. Будем надеяться, сегодняшняя ночь станет исключением. А ведь все началось в ночь на 7 октября. Штейнис убрался из поселка в начале восьмого вечера — совпадение аховое (хотя он тоже имел жену и право на отдых). Двое незнакомцев (назовем их для простоты Петровым с Водкиным) протащили по моей улице тяжелый предмет (впрочем, Петров — это охранник Зубов, персонаж незабываемой картины; кто такой Водкин, ему ассистировавший, — вот главное неизвестное уравнения. Мужчина ли он? Думаю, да). Рассмотрим основную версию: тяжелый предмет — это труп. Более того, это труп «благородного, высокого, красивого» Гены, имеющего серый «вольво» и секретаршу. Сиречь, Зойкиного хахаля. История становления любовных отношений наших героев — дело темное. И ненужное. По крайней мере пока. Почему хахаль клюнул на Зойку — еще темнее. Но, выйдя от Зойки, он явно попадает в нехорошую компанию. Причем Зойка туг, пожалуй, не виновата: ее эмоции по поводу достоинств сопостельника и его невозвращения к жене нисколько не наигранны. Что происходило с момента ухода Гены от Зойки и до отчаянного крика, раздавшегося в начале третьего? Куда подевался серый «вольво»? Его нет в кооперативе. (Хотя тут, похоже, все нормально. Машину могли припарковать под любым столбом, а утром отогнать за пределы поселка. Охрана легковушки, как правило, не замечает. А если на воротах в тот момент стоял Зубов — то и подавно «не заметил».) И тут меня осенило — человека пытали! Или мучили. Или просто держали в укромном месте вопреки его воле. Место было очень укромное — до этого крика других не было. Человек сумел вырваться и оказаться недалеко от выхода (какого?), но его схватили, опять сделали больно, и он застонал. Потом подготовили к транспортировке и куда-то понесли. Опять получается интересно. В каком виде его несли? В мертвом? И куда?.. Мои глаза еще верны мне — злоумышленники Зубов с Водкиным свернули в Волчий тупик. Но милиция в последующие дни довольно тщательно обследовала переулок, проверяя мою завиральную теорию. Осмотрела все подвалы и сараи тамошнего «мирного населения». Трупа не было. Значит, унесли в ту же ночь (а зачем? — вопрос пока открытый). Куда? Напрашивается ответ: туда, где взяли. Это проще всего.

А где взяли?

Тут я сообразила, что элементарнее не бывает. Крик не мог раздаваться с Зойкиного участка. Во-первых, далеко, во-вторых, я не верила в Зойкину причастность (воображала себя грамотной физиономисткой). Про мадам Розенфельд даже и не будем — «штирлицы» не пытают людей. Туда же и Фаринзонов — дом закрыт, граница на замке. Во саду ли, в огороде не пытают.

Остается «Дом с привидениями».

Эта мысль за последние дни несколько раз выдавливалась из подсознания. Я запихивала ее обратно. Сегодня она вылезла просто внаглую. Делать нечего — пришлось закурить и додумать. То, что опера навещали виллу покойного Рихтера и в какой-то степени ее обследовали, сомнению не подлежит. Но в какой степени? Конкретных следов они не искали. Они прочесывали округу и в плановом порядке завернули на виллу. Побродили. В глубокие места не совались. Лень-матушка.

Трепеща от возбуждения, я поднялась в мансарду. Верест храпел, как будто к первой пожарной команде подъехала вторая.

Я потрясла его за плечо. Он что-то буркнул. Я потрясла сильнее. Тут он внезапно заерзал, приподнялся. И сказал на чистом русском языке:

— Раечка, ну зачем? Рано еще…

И, уронив голову, тут же захрапел.

Не буду рассказывать, как во мне все заплакало. Жить дальше не захотелось. Ничего во мне не осталось — ни страхов, ни предохранителей в голове. Три ночи жути пережила — ну и пусть. Я уверенно иду на четвертую. Нехай им всем станется… Тихо всхлипывая, я оделась. Пошаталась по кухне, не видя окружающих предметов. Заставила себя собраться. Отдышалась. В садовом инструменте нашла еще один фонарь — ржавый, старинный. Вытряхнув из приемника батарейки, вставила их в фонарь, пожелала себе удачи во всех начинаниях и выгребла в ночь…

Моросил дождик. Падал легко, безвредно. Я прошуршала к калитке, спряталась под березой и стала тянуть резину. Обстановка не предвещала крупного несчастья. Поселок спал. У Постоялова не светилось. За пеленой измороси проступал забор внушительного особняка Фаринзонов, левее — незабвенная трансформаторная будка, по диагонали, за скрюченными деревцами, — маленький домик Риты Рябининой с двускатной крышей. В крохотной мансарде Риты матово горел свет. Очень матово и тускло. Я какое-то время наблюдала за ее окном, но не отметила там признаков бодрствования. Скорее всего, Рита забыла его выключить. Или боится спать без света. А чего бояться-то? Это мне надо бояться.

Выскользнув из калитки, я повернула направо и бесшумно проскакала до «Дома с привидениями». Забор у него практически отсутствовал. Но я не подалась напрямки, вошла на участок через остатки ворот (мы не темные личности) и замерла в нерешительности, испытав невольный мистический трепет.

Понавыдумывают безграмотные фаталисты всяких средневековых страшилок, а порядочным людям, не верящим в привидения, потом трясись… «Памятник зодчества» стоял в глубине пустыря. При жизни мясных дел директора этот пустырь служил ему огородом. Справа — ветшающая банька, летняя кухня, слева кирпичный гараж, сараи, где-то между них — легендарный сортир, в котором, по поверью, проворовавшийся Рихтер замочил сам себя… В безлунную ночь дом не мог не производить впечатления. Рваная глыба… Стройматериала Рихтер не жалел, но, видимо, подрядил для ответственного дела не слишком ответственную бригаду. Шестигранная башенка, венчающая особняк, пока держалась, но нисходящие от центра конструкции переживали не лучшие времена. В одной из крыш чернел провал, на другой вспучило черепицу и наружу, словно кости из разодранной ключицы, вылезли доски перекрытий. Такое ощущение, словно влетела авиабомба (хотя на самом деле детишки попрыгали). Облицовочные панели отваливались, обнажая неприятное для глаза нутро…

Погода была безветренной — дом не издавал замогильных стонов. «А правильно ли я делаю?» — подумала я. Чуть поколебавшись, подошла к заросшему бурьяном крыльцу. Двери не было — навстречу чернел абсолютно непроницаемый проем. Дверь ушла на нужды местного Плюшкина — до абсурда хозяйственного деда Прушкевича из Заречного переулка (я помню, как он тащил ее на горбе, тренируя радикулит). Подкравшись к проему, я вынула из-за пазухи фонарь и с подленькой дрожью в коленках вошла во тьму. Как в другое измерение…

Самую ценную мебель еще лет пять назад увезли судебные исполнители. Менее ценную растащили по норкам дачники. Барахло спалили бомжи. Не осталось практически ничего, кроме дырявого пола и торчащей из стен стекловаты. Даже стекла повыставляли вместе с рамами. Первый страх улетучился. Имея на основании предыдущих ночей представление о собственной безопасности, я укрылась в простенке за порогом и минут десять наблюдала из окна — не тащится ли кто в хвосте? На этот раз, кажется, никого не было: за нудно моросящим дождем проступали очертания «укрепрайона» мадам Розенфельд с окружающими его деревьями. Ни одной живой души.

Можно было действовать без спешки. Для очистки совести я обошла оба этажа, стараясь не прикасаться ни к стенам, ни к резным лестничным перилам — на вид прочным, но… кто его знает! Приходилось светить прямо под ноги, чтобы не ступить ненароком в засохшие неприятности — пока кооператив не поставили на охрану, в этом доме частенько, особенно в зимний период, гостевали голодные бичи — здесь они ели наворованное, жгли костры, здесь же справляли нужду… От былой роскоши не осталось и следа. Я натыкалась на истлевшее тряпье, издающее характерные запахи, на гнилые, несгоревшие головешки, на какие-то разбитые банки, бутылки. Из проемов с выставленными косяками клочьями свисала пыль и паутина. Несколько раз под ветхими половицами раздавался тонкий писк: в эти секунды я холодела и неистово мечтала о ста пятидесяти граммах…