Лоуренс Блок - Герой по вызову Страница 21

— Ну я Кириатос. Чего тебе от меня нужно, фраерок?

Эти взлеты воображения сценаристов у меня всегда вызывали тошноту. Но вот со мной произошло нечто похожее: я вошел в кофейню и стал задавать дурацкие вопросы про Амануллу, о котором здесь никто слыхом не слыхивал и знать не желал, и стоило мне только выйти из кофейни на улицу, как я тут же получил перо в тюрбан…

Это просто совпадение, решил я. Кстати, к вопросу об издержках работы секретным агентом. У нас у всех развивается паранойя. Стоит вам хотя бы пару-тройку лет отбарабанить в этой сфере, как в любом уличном попрошайке вы начнете подозревать переодетого террориста, замешанного в международном заговоре. А в грабителе, вломившемся в квартиру за стенкой, вам будет мерещиться дерзкий шпион, который охотится за секретными документами министерства обороны. А тут, ясное дело, просто какой-то афганский оборванец попытался выхватить у меня из-под руки оброненный мной кошелек с мелочью. Или, если угодно, какой-нибудь фанатик-националист захотел отомстить мне за мои издевательства над его великим и могучим родным языком. Но вполне очевидно, что ни то, ни другое не имело никакой связи с Федрой Харроу или Амануллой Седовласым.

Я выдернул кинжал из тюрбана и пристроил его в складках своего халата. Кинжал оказался настоящим произведением оружейного искусства: у него была резная костяная рукоятка с перламутровыми инкрустациями, а клинок выкован из тонкой стали, с затейливой гравировкой по обеим сторонам. В ранних романах Агаты Кристи такие клинки часто ставят последнюю точку в жизни пожилых английских джентльменов.

Мысль возобновить поиски таинственного Амануллы в первый момент ничуть меня не воодушевила. Но я начал уверять себя, что веду себя просто глупо и даже по-детски, и после недолгих уговоров я уступил своим доводам и отправился по следу Амануллы Седовласого.

В последующие часы все, чего я добился, свелось к нескольким предложениям приобрести рабов для перепродажи — но не более того. Как я выяснил, работорговля в Афганистане настолько же незаконное занятие, как подпольное букмекерство в Соединенных Штатах. Судя по тому, что я видел и слышал, купить-продать раба или рабыню в Кабуле не более сложно, чем поставить на лошадку в центре Манхэттена. А может быть, и еще проще, потому что работорговцев тут куда больше, чем букмекерских контор на Манхэттене. Я заходил в разные места и расспрашивал там об Аманулле Работорговце, и меня все время направляли к людям, которые хоть и промышляли работорговлей, но, увы, никакого отношения к моему Аманулле не имели.

Между полуночью и рассветом Кабул замирает. Почти все лавки закрываются, улицы пустеют. С приходом ночи с севера подул сухой холодный ветер, и я провел предрассветные часы, усевшись на пороге лавчонки седельника и пытаясь согреться и привести в порядок мысли. И в том, ни в другом я не преуспел.

Солнце взошло как-то очень поспешно. Я отряхнул персть с моих одежд и отправился бродить по улицам Кабула, задавая все те же вопросы, попутно перехватывая то пшеничную лепешку, то чашку кофе, и наконец забрел в самую древнюю часть города. Здесь улочки были совсем узкие, и по обеим их сторонам теснились крошечные хижины. Автотранспортным средствам тут было не протиснуться, зато низкорослые афганские клячи и флегматичные персидские ослики передвигались совершенно спокойно. В воздухе висело плотное смрадное облако вековых испарений, куда более древних, чем выхлопы окиси углерода. Чем выше поднималось солнце, тем свирепее становился зной, запертый между теснящимися на узких улицах лачугами.

И вот наконец ближе к полудню уличный торговец сомнительными сосисками прикрыл свой единственный зрячий глаз и, задумавшись, потеребил бороденку коричневыми от табака пальцами, снова отверз глаз и глубокомысленно кивнул:

— Крупный мужчина с седыми волосами до плеч, ненасытный мужчина, который ест с утра до вечера и чей выпирающий живот мог бы прорвать ткань его халата. У которого темные дела с иностранцами, с приезжими из Индии и Европы, с китайцами из горных районов. Который скупает женщин и отправляет их в специальные дома в сельской местности, где шахтеры пользуются ими как maradoosh. Этого Амануллу ты разыскиваешь, kazzih?

— Да, старик.

— Это брат мужа сестры моей жены.

— Да ну?

— У тебя к нему дело, kazzih? Ты хочешь продать ему женщин?

— У меня к Аманулле деловое предложение.

— Судя по твоему говору, ты приехал издалека. Ты афганец?

— Моя мать афганка.

— Понятно. Пойди в распивочную «Четыре сестры», kazzih, ты найдешь его там. Амануллу. Передай ему привет от Таршина, торговца сосисками. Да будет тебе удача во всех твоих делах, kazzih.

— Да будет путь твой бежать под гору, а ветер дуть тебе в спину, Таршин!

— Храни тебя аллах, kazzih!

Распивочная «Четыре сестры» оказалась небольшой забегаловкой в самом сердце старого города. Две сестры прислуживали посетителям, сидящим на уполовиненных винных бочках. Одна из них принесла мне стакан сладкого белого вина. Если бы все афганки были похожи на этих двух сестер, тогда бы я еще мог понять, почему бизнес Амануллы процветает. За всю свою жизнь я не видывал более несказанных уродин.

Но какими бы несказанно уродливыми они ни были, заговорить с одной из них все же пришлось. Я спросил у нее про Амануллу и ужасно обрадовался, когда она сразу поняла, о ком идет речь. Нам даже не пришлось затевать игру с наводящими вопросами и ответами, чтобы уяснить, какого из многих Аманулл я ищу.

— Он приходит сюда каждый день, kazzih.

— Значит, и сейчас он здесь? — спросил я, теряясь в догадках. В забегаловке не было никого, кто бы подходил под описание седовласого толстяка.

— Он уже ушел.

— А возвращается когда? — Между прочим, в пушту нет будущего времени, так что все беседы, о которых шла речь выше, мне пришлось излагать в несколько искаженной форме. В пушту есть только настоящее время и простое прошедшее. Настоящее время глаголов используется для обозначения действий в настоящем, будущем и в сослагательном наклонении, а простое прошедшее относится ко всем прошлым действиям, когда бы они ни происходили. — Он приходит еще раз сюда сегодня?

— Говорят, он едет по делам на запад, а возвращается после захода солнца. Заходит ли он к нам, я не знаю.

— Благодарю тебя, сестра.

Я поставил свой стакан, даже не пригубив вина. Минутой раньше кто-то, проходя мимо, сильно толкнул мой стол и едва его не опрокинул. Мне удалось спасти стакан, подняв его высоко над головой и не расплескав ни капли. Я услыхал внутренний голос, но не сразу смог разобрать слова. Голос повторил: человек, который толкнул мой стол…

Я вскочил и стал озираться, ища его взглядом. Он уже выходил на улицу. Я бросился за ним, но потерял в толпе. Мне удалось только мельком заметить маленькие глазки и черную окладистую бороду, а потом он точно сквозь землю провалился.

Я вернулся в «Четыре сестры». В углу какой-то старик зашелся мучительным кашлем. Он стоял на четвереньках и дубасил кулаками по земляному полу. Лицо у него все посинело, и он вроде как отдавал концы. Со всех сторон его обступили несколько человек, вероятно, знакомые. Остальные же посетители распивочной не обращали на его агонию никакого внимания.

Я сел за свой столик и увидел, что моего стакана нет. Я подумал, что его забрала официантка-уродина, но, вспомнив, каким подозрительно сладким было вино, решил, что не стоит требовать долива.

Выходя из забегаловки, я расслышал клекот смерти в глотке у того старика.

Ну а третье покушение — это просто блеск!

Сейчас расскажу. Не думаю, что кому-то пришла бы в голову мысль о покушении только на том оснвоании, что какой-то кинжал оказался воткнутым в тюрбан. С другой стороны, мне, конечно, следовало бы с большим вниманием отнестись к упреждающим знакам, полученным мною у «Четырех сестер». У меня пропал стакан с вином, старый выпивоха закашлялся до смерти, мужчина со знакомым лицом чуть не опрокинул мой столик — полагаю, любой на моем месте, будь у него хоть вполовину меньше мозгов, чем у меня, догадался бы, что тот чернобородый, проходя мимо меня, незаметно сыпанул яду в мой стакан, а старик позарился на мое вино, когда я выбегал на улицу за чернобородым. Если бы я обо всем об этом читал в какой-нибудь приключенческой книжке, я бы сразу все понял, но это был не книжный вымысел, а настоящая жизнь, в которой понимание скрытого смысла вещей дается куда труднее.

До сего момента я был уверен, что в Афганистане у меня нет ни одного знакомого. Почти в любой стране мира у меня есть знакомые, и сказать по правде, это крайне удивительно, что их не оказалось в Афганистане, потому что в Кабуле как нигде справедливо звучит поговорка насчет друга, который познается в беде. Но если тут меня никто не знает, то кому же могло прийти в голову всадить кинжал в мой тюрбан, а в вино подсыпать яду?