Лев Корсунский - Игрек Первый. Американский дедушка Страница 22

Расслабившись из‑за своего прекраснодушия, Долговязый уловил, что Коробочкин задергался, стремясь освободиться от ласковых пут.

Фигушки! Игрек обволакивал грубого дядю своим обаянием — можно ведь и так назвать плен, в который угодил майор!

— Пожар устроили, чтобы испытать волнение в крови… — в Игреке пробудился плохой поэт. — Все были пьяны без вина! Огонь рождает в нас что-то неземное…

Коробочкин стряхнул с себя сонную одурь. Слушать полоумную белиберду было выше его сил. Сыщик поднялся, не прощаясь, двинулся к лестнице.

Игрек всполошился. Заболтавшись, он забыл о том, ради чего стал идиотничать. Брошенной собачонкой затрусил за удаляющимся шкафом средних размеров.

Несмотря на смятение, Долговязый крепко держался за ниточки, связывавшие его с майором. Коробочкин удалялся, а связь между ними отнюдь не слабела.

Милиционер вышел из больницы… прошел через сад на улицу, а Игрек, стоя у окна на шестом этаже, ощущал его так же, как прежде.

Неестественность происходящего породила у глюка тревогу.

«Это не связь, а лишь иллюзия. Иной раз мне кажется, что Тина рядом со мной, но ее ведь нету. Мухе везде мерещатся какие-то невидимки…»

Как бы то ни было, иллюзия того, что Игрек кем-то управляет, пьянила его не меньше пожара. Чтобы осуществить свое предназначение, мальчик приказал Коробочкину:

«Сейчас ты пойдешь к Сизову. Ты выпустишь его из каталажки на свободу. И дашь ему уйти, куда он захочет».

Игрек повторил свое внушение несколько раз. И ему не надоело. Как грезить о ведьмах или бармалеях. Или воображать себя невидимкой.

Подошла Люся с традиционным вопросом женщины, оскорбленной неожиданной холодностью мужчины.

— Что я тебе сделала?

— Укол.

— Псих!

— Тогда не приставай.

— Ты ж нормальный псих! Что-то у нас в койке было не так?

Игрек устал повторять, что у них не было никакой койки, поэтому он просто сказал:

— Люсьена, исчезни! — и сразу же испугался, что сестричка поймет его буквально.

С застывшей улыбкой Люся отошла от своего возлюбленного и продолжала двигаться в том же направлении, пока не достигла лестницы.

Долговязый проверил свою связь с Коробочкиным, но ее уже не было. Упустил из‑за сестренки такие нити!

Люсю Игрек увидел в окно. Она миновала сад и вышла на улицу. В белом халате.

«Психованная!»

После Воробьевки Коробочкин намеревался отправиться домой, но погруженный в свои мысли дошел без определенной цели до убойного отдела.

— Сизова давай ко мне! — кивнул он дежурному офицеру.

Когда подследственный был доставлен в кабинет майора, Коробочкин произнес без всякой интонации:

— Ты свободен!

Сизарь не спешил радоваться.

— Поймали поджигателя?

— Ты свободен, — повторил майор с отсутствующим видом.

Сизарю приходилось видеть такие лица в Воробьевке.

Дежурному офицеру Коробочкин приказал:

— Сизова выпустить!

«Освобожден за отсутствием состава преступления, между прочим», — написал сыщик в деле Сизова. И расписался. Потом он сделал ту же запись еще раз. И снова расписался. Сон с открытыми глазами длился. Еще дважды Коробочкин на бумаге освобождал подследственного. Взор майора растворился в небесной лазури. Если б не решетка, он попробовал бы вылететь в окно. Картавая ворона с надрывным карканьем пронеслась перед лицом сомнамбулы, разбудив его. О случившемся за последнюю четверть часа он помнил смутно, как с перепоя. Только четырехкратная запись об освобождении преступника дала сыщику информацию о случившемся.

Коробочкин кинулся на улицу, но Сизов, конечно, убрался куда подальше.

В Воробьевке он не появился.

Газетный киоскер сообщил Станиславу Сергеевичу, что мужчина, покинувший милицию, сел на скамеечку возле входа. Минуту назад подъехала черная «Волга» и забрала его. На номер машины словоохотливый киоскер не обратил внимания.

Таким образом, подтвердилась догадка Коробочкина о том, что Сизов не сумасшедший одиночка, а член группировки.

«А я сумасшедший одиночка!» — Станислав Сергеевич скрыл свое умозаключение от сослуживцев, но они каким-то образом и сами обо всем догадались.

Надежно упрятав Сизова во внутреннюю тюрьму Службы безопасности, полковник Судаков смог осмыслить случившееся.

Фортуна, всю жизнь стоявшая к Сергею Павловичу задом, наконец-то подарила ему кривую улыбку и позволила овладеть собой.

— Я отодрал ее через жопу! — теряя над собой контроль, завопил Сергей Павлович.

На голос начальника тотчас явился адъютант Мухортых.

— Сергей Палыч, вы меня?

— Фортуну! Отодрал!

— Это азербайджанка? Новенькая?

— Старенькая! — полковник развеселился. — Похож я на сумасшедшего?

В таком неуравновешенном состоянии Мухортых своего начальника еще не видел, но ответил дипломатично:

— Сумасшедшие разные бывают!

— Только сумасшедшие разными и бывают! — философски заметил Судаков. — Нормальные все одинаковые.

Победителя и побежденного посетила одна и та же мысль о собственном умопомешательстве. У настоящих сумасшедших такие мысли возникали редко.

На следующий день Сергей Павлович вернулся в Воробьевку, хотя предвидел, что Коробочкин явится туда сообщить Ознобишину о своем душевном недуге.

При виде мудрого сказочника Игрек виновато потупился, но Брокгауз с порога заключил его в крепкие объятия, словно друзья много лет провели в разлуке.

— У меня не получилось… — пристыженно пробубнил Долговязый.

— Все получилось, малыш, великолепно! Сегодня я весь День буду рассказывать тебе сказки… песенку спою…

— Людоед сделал все, как мы хотели?

— Именно! Мы с тобой хозяева этого мира!

Возле Судакова Игрек чувствовал себя не хозяином, а крысой из сказочки про хитрого крысолова. На дудочке, конечно, играл Брокгауз.

Рассказывая мальчику про Маленького Мука, у которого фаллос, естественно, был больше его самого, Судаков захотел внушить Алевтине через Игрека срамное желание.

Просить необузданного мальчишку о такой услуге было рискованно.

Пришлось Иоанну Васильевичу преодолеть плотское искушение ради высокой дружбы.

Так называемый Брокгауз был Алевтине отвратителен. Полковник Безопасности, сменивший личину, дабы совратить ее Ангела!

Ведьма строила глазки старому бесу, надеясь на вспыльчивость мальчишечки. Увы, то, что возбранялось любителю старушек, полковнику Судакову прощалось. Уразумев, что размолвка между друзьями невозможна, Тина впала в уныние.

После второго пришествия Брокгауза в Воробьевку Ведьма, превозмогая отвращение с нежностью коснулась сухонькой, как лайковая перчатка, ладони беса. Хищной птицей встрепенулась рука полковника, чуть не заклевала доверчивую девушку.

Игрек не обратил внимания на омерзительную вспышку похоти костлявого хищника. Ангел!

Исчезновение безобидного Мухи Аля связывала с полковником. Она приметила: простак сболтнул про невидимок чепуховину, которая кольнула мнимого Брокгауза. Что-то про Колюню и Мальчикова… Может, это чекист их убрал? Зачем? Мало ли…

«У попа была собака. Он ее любил. Она съела кусок мяса. Он ее убил…»

Похожая история. Когда Тина рассказала ее Игреку, тот не смог удержать слез: «Собачку жалко».

Не так жалко было Ведьме двух шелудивых дворняжек, как Муху. Симпатяга пограничник виделся ей громадным, ласковым сенбернаром. Теперь он угодил на живодерню Судакова. Как его оттуда вызволить — неведомо.

Тина выла от тоски по-собачьи, но никто ее не слышал.

Дружки, по своему обыкновению, устроились в больничном саду, отдаленно напоминающем Эдем, среди цветущей зелени, напрочь забыв о существовании Алевтины. Ведьма определила это по их лицам. Мириться с таким хамством — значило позволить безнаказанно плевать себе в душу. Для этого нужно родиться ангелом, а не нечистой силой!

Гуляющей походкой Тина прошла мимо мило воркующей парочки, игриво подмигнув Судакову. До этого момента можно было заподозрить приятелей в однополой любви, но после бурного отклика жилистого старца сомнений в том, что он отъявленный бабник, не оставалось.

— Игрек, на энцефалограмму! — высунувшись в окно по пояс, Люся окликнула больного.

Смутное, как сон, воспоминание из другой жизни посетило Долговязого. Молодая женщина в окне. «Сына, домой!» — кричит она кому-то, воскрешая в памяти взрослого Игрека досаду из‑за прерванного в самом интересном месте футбола.

«Если б мама называла меня по имени и фамилии, я отыскал бы ее сейчас», — без всякого сожаления рассуждал Игрек, направляясь на зов сестрички. Смазанный образ малознакомой тети не вызвал у него душевного отклика.