Нина Васина - 37 девственников на заказ Страница 22

— … И в тот же вечер в каком-то грязном кабаке, пока я, кое-как изъясняясь, пытался получить от престарелого китайца объяснение их загадочного вэй ву вэй, Купин, наконец, поймал свою пулю. Я услышал выстрел, секундную тишину и — сразу же — рев возбужденных игроков. Я встал, чтобы разглядеть получше, что произошло, и, пока смотрел на лежащего головой на столе Купина, понял, что означает это выражение — “действуй, ничего не делая”, живи, как растение или камень, будь спокойным, умиротворенным и совершенно пассивным, чтобы впустить в себя абсолютную реальность и дать возможность всему существующему проявиться в тебе — просто сиди, не дергайся и достигни абсолютного совершенства — впусти Бога! Клянусь, я отрекся от всего сущего, застыл в полнейшем бездействии, я дал возможность Богу посмотреть моими глазами на мертвые глаза Купина с улицы Шелка, на кровь, темно-красную на отполированном локтями дереве стола, на беснующихся в экстазе вьетнамцев — они, бедные, за эти полгода решили, верно, что мы с Купиным бессмертны или знаем какое-то хитрое заклинание.

Еще через полгода я понял, что терпеть не могу плетеную мебель, плетеные корзины, по три месяца не прекращающиеся дожди, и вообще: я готов был все на свете отдать за морозное утро с розовым стылым небом и визжащими по крещенскому снегу полозьями саней.

Эти полгода я почти не пил, не играл в русскую рулетку, не потреблял опий. Сейчас поймешь, почему… Не имел женщин и даже отдал задаром обезьяну какому-то мальчишке. Эти полгода я восстанавливал в себе одиночество, как некоторые восстанавливают способность двигаться и говорить. Потихоньку, капля за каплей, я накапливал самого себя прежнего, пока однажды вдруг, в шуме ненавистного дождя, передо мной не возник устрашающе-монументальный образ Камиллы — она возвышалась огромным живым памятником с воздетыми к небу руками, причем в одной держала веером карточную колоду, в другой — красное знамя революции. Смешно?.. Да, вот и представь, до какого умственного истощения я докатился! Этот фантасмагорический образ так потряс меня, что я зарыдал. За месяц до этого видения я в каком-то странном порыве прощания с жизнью написал письмо дальнему родственнику в Париж, просил, если будет оказия, отправить в Харбин заранее оставленную у известного адвоката посылочку. Это был условленный знак: если Суини был жив, то, получив табакерку…

— Это была женщина, да? Дальний родственник в Париже — это женщина? — повинуясь странному наитию, перебила я Богдана.

— И какая! — кивнул он. — Но ничего личного — она моя названая тетушка. К тому же, как оказалось, поручение выполняла ее дочь. И вот, представь: через два месяца бредовых фантазий на тему всемирного большевизма мне с нарочным были вручены деньги и документы на приезд в Китай. Через неделю — я в доме Суини; вдохновенно объясняю ему основы марксизма-ленинизма, а еще через месяц — в Хабаровске! Как тут не вспомнить Камиллу, как не поклониться ей через столько лет, ведь это она меня надоумила, и я придумал, как вернуться в Россию и остаться при этом живым.

Мы обговорили с Суини почти все, мне были вручены наспех состряпанные листовки, список имен, подпольные клички. Не учли мы только одного — повальной чумы, которая косила тогда Россию. Называлась эта чума борьбой с врагами народа. Полтора месяца я пробирался к Москве через всю страну в полнейшем ощущении театра абсурда. Я встретил столько разноидейных, запуганных собственным бессилием людей, сколько, по моему разумению, грозит нормальному человеку только в аду. И уяснил на всю оставшуюся жизнь: нет силы страшнее фанатизма.

— Да почему же тебя немедленно не арестовали как пособника вражеского империализма?! — взвилась я, уже почти не веря его рассказам.

— В некоторых местах меня задерживали на день-два, в некоторых — с ходу просили провести митинг на заводе или в колхозе, но почти всегда потом — помогали транспортом доехать до ближайшего райкома. Никто не знал, что со мной делать, все боялись напортачить, спихивали начальству повыше, те — еще выше. Так я проехал всю эту безумную страну, заразившую меня страхом и нежностью к беззащитному в своем исступлении и покорности стаду человеческих особей невиданной красоты и уродства.

— Моего деда арестовали и убили без объявления вины. Мама года три назад пыталась добиться оправдания как родственница репрессированного. В документах по делу не нашли причины, по которой он был признан врагом народа! Вообще — ничего, понимаешь? А ты, дворянин по крови, уехавший еще до революции, шлялся через всю Сибирь и читал лекции в колхозах?!

— Я рад, что теперь ты представляешь тогдашний советский дурдом. Я приехал в Россию как представитель китайского коммунистического движения, находящегося в суровом подполье. Рассказывал о страшной жизни крестьян на полях, потрясал воззванием и листовками, хвастал налаженными связями и всем желающим меня выслушать подробно разъяснял, как при правильном подходе выкрасить в красную краску весь Индокитай. Это просто. Дело в менталитете тамошнего народа.

— Чушь. На это даже я не куплюсь. Что ты “подробно разъяснял”?

— Сначала я, самонадеянно полагаясь на собственное чутье, искал в лице и глазах собеседника возможности оценки его мыслительных способностей, напряжения мысли и просто желание понять. Увы, очень скоро я обессилел. Люди всячески скрывали не только образовательный уровень, но даже возможность своего личного мнения по тому или иному поводу, и глаза их приспособились к нарочитой пустоте равнодушия, которую уже через год-другой тренировки невозможно отличить от пустоты духовной. Поэтому пришлось выработать универсальный подход и объяснения предрасположенности китайцев к коммунизму я начинал с философии мистики. Что ты так смотришь? По крайней мере, беспроигрышный ход хотя бы потому, что завораживает. Я начинал с того, что китайцы — народ весьма практичный, использующий даже религию в своих прагматичных целях. Чтобы понять этот народ, стоит представить себе, к примеру, что китаец способен выработать в себе чувство покоя и легкости, которые, по их разумению, и ведут к неописуемому блаженству, просто войдя в слабую форму транса. Что для русского человека является аналогом слабой формы транса? Вот именно, это все знают — это когда водки чуть-чуть не хватило, а все уже подрались. Китаец же в поисках самоопустошения и глубинного познания ву вэй, прибегает к контролю за дыханием или доводит свое тело истощением до такой игры воображения, которая граничит с откровением Вселенского разума. В этом месте я предлагал слушателям представление очень мудрого китайца Чжуан Цзы о цивилизации и зачитывал наизусть притчу под названием “Утром три”. “Обезьяний царь, раздавая каштаны, спросил: “Хватит ли утром по три, а вечером по четыре?” Тут все обезьяны разгневались. “Тогда утром по четыре, а вечером по три? — спросил он. И все обезьяны обрадовались”

Ты можешь представить себе человек сорок мужиков — три бригады лесоповальщиков, которые после подобного объяснения особенностей представления о счастье китайцев затихали до нервического состояния оцепенения. Причем половина аудитории начинала хищно курить, задымляя горячо натопленную избу, а другие, которые не рисковали умственными извилинами, пытаясь понять фокус с каштанами, сразу же начинали экспериментировать с задержкой дыхания для проникновения во Вселенский разум, и с ними иногда случались шумные обмороки под гул одобрения товарищей. Тем не менее равнодушных не было. Сочувствием к тяжелой жизни китайского народа проникались абсолютно все, почти единогласно решая, что китайцам явно не хватает настоящих идей для построения общего счастья. На вопросы из зала тоже отвечать приходилось с оглядкой. Так, к примеру, поступил вопрос об общем уровне развития науки и техники в Китае. Я по инерции обратился к весьма мною почитаемому Чжуан Цзы, приведя его высказывание о цивилизации как о “неестественном жизненном состоянии, в котором без всякой видимой цели чередуются труд и печаль”, и влип в весьма неприятное разбирательство: в каком году он это сказал, и не рабовладельческий ли строй в Китае — если это так, то до коммунистических основ общество в целом там еще не готово. Но кончалось все обычно голосованием, вручением мне протокола собрания и постановления приветствовать ростки коммунизма в Китае (либо отработать в счет голодающих китайских крестьян в выходные дни), а лично товарищу Чжуан Цзы передать пламенный привет и набор статей Ленина.

— И ты не рехнулся за это время? — поинтересовалась я.

— Нет, представь себе. Я впитывал эмоции с жадностью, достойной наркомана, вымокшего до костей под ханойским дождем и теперь бросавшегося к любому костру.

— Тебя ни разу не разоблачили? Никто не спросил, почему ты цитируешь человека, жившего за три века до нашей эры?