Фредерик Дар - Княжеские трапезы Страница 22

Мать и сын с аппетитом поужинали и прилично выпили. Стало темно, под луной развернулся локон реки. К противоположному берегу пристал караван барж, матросы сразу же прилипли к телевизорам. Где-то орал младенец. Вода отражала крики, усиливала их.

— Наверное, у него режутся зубки, — сказала Розина с видом знатока.

— А у меня резались в камере?

— Нет, но у тебя была краснуха, и ты заразил Барбару.

— А доктор приходил?

— Конечно, он даже сам давал тебе нужные лекарства.

Розина понизила голос:

— А знаешь, Дуду, какого черта меня занесло в тюрьму?

— Я уже сказал тебе, что мне плевать на это, я ничего и знать не хочу. Это были твои проблемы — меня они не касаются.

— Ты отличный парень, Эдуар.

— Скажешь тоже. Хороших парней не существует в природе, или встречаются, но редко.

И он сделал знак Шарику принести еще одну бутылку красного вина. То, что ба больше не было с ними, засело у него в голове ржавым гвоздем; эта мысль не отпускала его, как надоедливая мелодия, пиликанье скрипки.

— У меня есть на примете пятнадцатая модель, — сказал принесший бутылку Шарик. — Поговорю с тобой о ней, когда закончатся ваши неприятности. Мотор, надо честно признать, ни к черту не годен: когда он работает, его можно спутать с насосом для откачки дерьма, но на кузове — ни царапинки.

Эдуар кивнул лишь из вежливости. Шарик понял, что ему здесь не очень-то рады, и поплелся к более приветливым клиентам.

— А тебе никогда не хотелось увидеть твою сокамерницу?

— Честно говоря, нет. Понимаешь, она уже была человеком конченым, крутилась среди бандитов. Когда она освободилась, ни к чему хорошему наше общение не привело бы.

— Ты права. А когда ты думаешь рассказать мне остальное?

Какое-то мгновение взгляд Розины блуждал по Сене. Вдали, как в театре теней, на еще светлом, несмотря на ночь, небе вырисовывалась геометрическая фигура подъемного крана.

— Забавно, я как раз подумала об этом, — сказала Розина. — Ладно, ничего не утаю. Хорошо было бы, если б я взяла с собой письмо, но я покажу его тебе, когда вернемся.

Эдуар не спросил, о каком письме идет речь, понимая, что в нем ключ к этому делу.

— Отметь, — прибавила Розина, — что письмо я знаю наизусть, я ведь столько раз перечитывала его.

Она допила остатки вина. И сразу начала свой рассказ:

— Мама умерла сегодня. Я не знаю точно, какое у нас число, но этот день я запомню навсегда. Именно сегодня я тебе все расскажу.

Розина становилась говорливой, ярко-пунцовые круглые пятна появились у нее на скулах, как у русских матрешек.

— Прежде всего я хочу попросить тебя об одной вещи, Дуду. Конечно, для тебя как для сына это нелегко, но я бы хотела, чтобы ты смирился с тем, что в моей жизни есть Фаусто. Почему ты злишься, ведь ты никогда не знал своего отца? Тебе мешает твой инстинкт, поскольку речь идет о моем ухажере. Заглуши свою обиду. Я привязалась к этому парню, это не моя вина. В моей гадкой жизни мне было хорошо всего лишь с двумя мужчинами: с тем, что зачал тебя, и с Феррари. Я стану совершенно счастливой, если вы подружитесь. Эдуар вздохнул.

— Какие же вы, женщины, хитрюги! Все норовите что-нибудь урвать. Ни одного удобного случая не упустите. Ба умерла, от горя можно свихнуться, а ты плетешь мне о своем хахале!

— Да в чем ты меня упрекаешь? — рассердилась Розина.

Сын задумался.

— Возможно в том, что он моложе меня. Когда этот мудак родился, я уже ходил в школу! На что ты надеешься? О будущем ты подумала? Сейчас ты выглядишь отлично, но что будет через десять лет? А через пятнадцать?

— Я люблю его не из-за того, что он будет трахать меня через двадцать лет, пусть он трахает меня сейчас! Плевать мне на будущее! Может, я до завтра и не доживу.

Розина решительно налила себе вина, не замечая стакана Эдуара, и выпила одним махом. Ее скулы набухли, в глазах появился блеск. Она специально решила напиться. Рашель была мертва; она, застывшая, лежала в морге, где щелкал кондиционер. Значит, самое милое дело — напиться.

— Ладно, я согласен, — сказал Бланвен. — В один из ближайших вечеров пойдем поужинать вместе с твоим Фаусто Коппи. Его можно пригласить сюда! Он возьмет антрекот вместо петуха в вине, ведь соусы вредят спортивной форме.

Розина, как девчонка, бросилась сыну на шею.

— Я уверена, он тебе понравится. Ты увидишь, что я была права. Ладно, приступаю к делу.

Эдуар глубоко вздохнул, будто спортсмен перед соревнованием. Он предчувствовал, что его ожидает тягостный рассказ.

Похоже было, что свою речь Розина приготовила заранее: для связного рассказа ей требовалась путеводная нить.

— Начать нужно с самого начала, — с сожалением сказала она.

— Тебе решать.

— Ладно, значит так. Мне шестнадцать лет, я хожу в лицей, но на учебу мне плевать. Мой отец — жесткий человек, коммунист, который не может поступиться своими принципами, в общем, хуже не придумаешь. Он мечтает, чтобы я стала адвокатом. Эта мысль не выходит у него из головы: я должна стать адвокатом, чтобы защищать угнетенных! Я и адвокатура! Стоит мне представить себя в черной мантии, как я помираю от смеха! А мой старикан все сражается против капитализма. Он очень дружен с Мобюиссоном, «мозговым центром» их ячейки. Тот же — интеллектуал, у которого шило в одном месте, прежде учился медицине, бросил занятия и поступил на работу в коммунистическую газету. Он часто бывает у нас. Папа считает, что ради него, я же уверена — из-за меня: он так смотрит на меня, хватает за руку, когда никто не видит…

Однажды в четверг, во второй половине дня, когда я осталась одна дома, чтобы подготовиться к занятиям, без всякого приглашения заявляется Мобюиссон. Мама работала в химчистке на улице Гренель. Стоило мне открыть дверь, и парень бросился на меня, обнял, задрал юбку. Мы, как клоуны, скакали по квартире. Ну и видок у нас был, взглянул бы кто со стороны! Не мужчина, а ураган! Наверное, прежде чем заявиться к нам, он прокручивал все в своей голове! Его руки, казалось, были повсюду на моем теле одновременно.

— Ты не забываешь, что я твой сын? — прервал ее Эдуар.

Розина нахмурилась.

— Не корчь из себя оскорбленную невинность. Да и потом, в то время я еще не была твоей матерью! Так о чем я говорила? Ах, да: Мобюиссон. Он вел себя, как буйно помешанный, мне даже страшно стало. Я была еще девушкой, его приставания так напугали меня, что я готова была позвать на помощь. Но все это время он говорил, хрипел слова любви, очень красивые, и они успокаивали меня. Больше я никогда таких слов не слышала. Иногда, если не идет сон, я пытаюсь вспомнить какие-то фразы. Но ты сам знаешь, какая у меня память! Только и лезет на ум всякое дерьмо, какая-нибудь надоедливая мелодия, а то стишки с почтовых открыток.

В общем, я позволила ему делать все, что он захочет. Да, вот еще что: мой отец души в нем не чаял, считал его гением нашей эпохи. Значит, этот негодяй обхватил меня своими щупальцами, как у спрута, и принялся трахать меня на кухонном столе. Настоящий половой гигант, а по виду не скажешь! Голова у меня запрокинулась назад. И вдруг, знаешь, что я вижу? Глядя снизу вверх? Моего старика! Представляешь себе? Стоит как статуя! Крепко стоит, но руки повисли. Они начали у себя на работе забастовку, и он вернулся домой за транспарантами и прочей ерундой.

Я могу прожить так же долго, как и королева Виктория, но это мгновение всегда будет самым отвратительным в моей жизни. Я, голая, перед отцом, а меня трахает его далай-лама! А мой-то старикан всякий раз отворачивался, когда я поправляла чулок, или называл меня сучкой, если я выходила из своей комнаты в лифчике! А тогда мне оставалось только умереть. Мобюиссон быстренько спрятал свою пипиську, позеленел, как яблоко, и на него напала смешная икота.

Парень он был не дурак, сразу понял, что не стоит и рта раскрывать. У него была одна мечта: чтобы ему указали на дверь, ему хотелось бежать сломя голову до его родного Ардеша.[7] Только бы добраться до двери! Отец не двигался, раздумывая, кого убивать первым. Я вспомнила, что за чемоданами, с которыми мы отправлялись в отпуск, он прятал револьвер. Лишь бы он не вспомнил о нем!

Столько времени прошло с тех пор, столько лет! Наконец отец заговорил, но чужим голосом: «Мобюиссон, ты подашь заявление о выходе из партии и сегодня же уедешь из Парижа, или завтра к вечеру ты будешь мертвецом. Согласен?» Для парня эти слова прозвучали как музыка. Еще бы! «Согласен!» — ответил он.

Тогда мой старик посторонился, и трахальщик-неудачник в мгновение ока скрылся. Плевать мне было на его трусость. Я-то оставалась наедине с папашей и поняла, что тут-то мне и крышка. Мне не хватало рук, чтобы прикрыться перед скорым на расправу отцом, к тому же размеров он был весьма внушительных. Я закуталась в клеенку. Славно же я переспала с первым в моей жизни мужиком, сынок, можешь себе представить! Хороша я была в этой клеенке! На ней были нарисованы какие-то голландцы в деревянных башмаках и шароварах на фоне ветряных мельниц.