Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2 Страница 23

«Эти» сидели так, словно им приказали замереть. Каждый занимался своим делом. То есть водитель вел машину, а Пржесмицкий и Вшола молчали.

— Пан Пржесмицкий… — это были мои первые слова после его страшного «тсс!».

— Да, пани?

— Вы не ответили на мой вопрос.

— У вас их столько, что я просто не успеваю.

— Что за слово и на каком языке сказал ваш водитель?

Я увидела, как затылок Пржесмицкого медленно багровеет.

— Видите ли, пани, — осторожно начал Вшола, явно пытаясь разрядить ситуацию, — в свете того, что всем нам предстоит в ближайшие несколько минут, ваш вопрос… э-э-э… не совсем актуален.

— Вы хотите сказать: неуместен?

— Именно это, пани, я и хотел сказать, спасибо.

— А что нам предстоит в ближайшие несколько минут, пан Вшола?

— Как вам объяснить… — Вшола уставился в уже совершенно сизый затылок Пржесмицкого, словно взывая о помощи. Но майор молчал, очевидно приберегая свое красноречие для более подходящего случая.

— Объясните так же вежливо и интеллигентно, как вы умеете, пан Вшола, — грубо польстила я соседу. — И вообще, я уже несколько часов мучаюсь, пытаясь вспомнить: где я могла вас видеть?..

Мне не нужны были никакие ответы, мне вообще все было ясно: нас искали, преследовали, нас уже почти взяли. Какая разница, кто именно перестреляет этих трех мужиков и меня за компанию с ними — поляки, немцы или мои гуманисты-соотечественники?! Единственное, чего я хотела в те минуты, — это разговаривать, общаться, не чувствовать себя в одиночестве. К моему удивлению, приступ страха почти прошел, я чувствовала себя гораздо увереннее. В какой-то момент мне даже показалось, что опасения моих попутчиков преувеличены: таким тихим, спокойным и — по мере того как все вокруг светлело и наполнялось жизнью — безмятежным выглядело шоссе, сжатое стенами густого зелено-белого леса.

— Вы очень мужественная женщина, пани… Вэл, — не оборачиваясь, буркнул Пржесмицкий.

— Откуда вы знаете это имя? — быстро спросила я.

— Вы состоите из сплошных вопросов.

— Так откуда?

— Мне его назвал один человек. Он сказал, что это имя — пароль.

— Пароль для чего?

— Пароль, с помощью которого я могу обрести ваше доверие.

— А кто этот человек?

— Вы его не знаете и не можете знать, — вздохнул майор.

— А зачем вам мое доверие, пан Пржесмицкий?

— Вы — женщина, пани…

— Логично.

— А познакомились мы при несколько… странных обстоятельствах. Счет шел на секунды. Могла возникнуть ситуация, при которой нам была бы необходима ваша помощь… Но вы вели себя весьма достойно.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

— Вы можете дать мне оружие? — тихо спросила я.

Пржесмицкий резко обернулся.

— Зачем?

— У меня такое ощущение, что все мирные способы разрешения конфликта уже исчерпаны. Я права?

— Отчасти.

— Яснее, пожалуйста. Это очень важно.

— Это касается нас, но не вас, пани.

— Не понимаю…

— Очень скоро мы натолкнемся на патруль, — вдруг быстро заговорил Пржесмицкий. — Я не знаю, кто это будет — пограничники, полиция, армейские части или контрразведка… Прорываться через них — затея, лишенная смысла. С таким же успехом можно пробивать головой бетонную стену — одни шишки и никакого удовольствия…

— На что в таком случае вы надеетесь?

— Я и пан Вшола — офицеры польской контрразведки…

— А я — приемная дочь Михаила Андреевича Суслова.

Вшола прыснул.

— У нас крепкие документы, пани, — не реагируя на мою реплику, продолжал Пржесмицкий. — Учитывая тот факт, что причина такого рода мероприятий в доселе спокойном месте мне известна, то это, вполне возможно, сыграет нам на руку…

— С вами очень приятно беседовать, пан Пржесмицкий, — я безуспешно пыталась придать своим словам хотя бы относительную благожелательность. — Все так понятно, так исчерпывающе…

— Они ищут вас, пани.

— Вы знаете, я догадалась.

— А мы вас уже нашли.

— Ага. И везете почему-то в сторону ГДР. Может, вам напомнить, уважаемый пан: я живу не в Дрездене, а в Москве… И везти вы меня должны — если, конечно, действительно являетесь польскими контрразведчиками — прямо в противоположную сторону. И желательно не с комфортом, а в наручниках…

Водитель резко затормозил, от чего я по инерции полетела вперед и больно ударилась лбом о его мощный затылок.

Пржесмицкий, не обращая внимания на странный маневр водителя, сдвинул шляпу на затылок и запустил пятерню в ту часть темени, где когда-то у него росли волосы, и, может быть, даже густые. Вшола смотрел на меня взглядом, в котором читалось искреннее восхищение. Что касается моей реакции, то я опять испугалась: признаваться самой себе, что я оказалась сообразительней трех профессионалов-мужчин (а что они профессионалы, я после ковбойских игрищ на камбузе «Камчатки» не сомневалась), было не так приятно. Куда больше меня бы успокоила их высокомерная или снисходительная усмешка: дескать, что с нее, с бабы, возьмешь?

Но они вдруг задумались.

Все трое.

Тишина в салоне «татры» воцарилась роковая. Такая тишина сопутствует рождению не одного, а целого взвода милиционеров. И чем дольше они молчали, тем страшнее мне становилось.

— Са ахора! — вдруг мрачно буркнул Пржесмицкий, и в ту же секунду «татра», визжа тормозами, резко развернулась и помчалась в ту сторону, откуда с такой же скоростью летела уже много часов подряд.

— Пан Пржесмицкий, — осторожно подала я голос.

— Что?

— Я поняла, что вы сказали водителю…

— Вы очень догадливы, пани.

— Но я не сообразила, на каком языке вы это сказали?

— Неужели? — пожал он плечами.

— У меня такое ощущение, что я где-то уже слышала эту манеру произношения…

— Неужели это настолько важно?

— Моя мама с детства говорила мне: «Когда нечего делать, есть два разумных занятия — либо ковырять в носу, либо думать, почему это делать некрасиво».

— То, что вы сказали, звучит не совсем по-русски.

— Любопытно! — Я подалась вперед, чтобы увидеть хоть краешек лица Пржесмицкого. — Вы правы: мама говорила это не по-русски.

— Неужели на французском? — усмехнулся Пржесмицкий.

— На идиш.

— И вы тоже знаете этот язык?

— Конечно. Потому-то я и почуяла что-то знакомое. Вы израильтяне, да?

— Послушай внимательно, девочка, — тихо сказал Пржесмицкий, полуобернувшись ко мне и продолжая краем глаза наблюдать за лентой шоссе, стремительно уносившейся куда-то под днище «татры». — У тебя хорошая еврейская голова. Я не знаю, как ты попала в такой переплет, но, вполне возможно, именно она тому причиной. Чем меньше ты будешь знать о нас, тем лучше для тебя. Я мало что могу тебе сказать. У каждого свое дело. Сейчас мое дело заключается в том, чтобы сохранить эту голову, — он осторожно коснулся кончиком указательного пальца моего лба, — доставить ее в безопасное место и передать надежным людям, которые возьмут на себя дальнейшие заботы о тебе. А потому, что бы ни случилось, как бы ни повернулись события — не лезь ни во что! Они не убьют тебя. Во всяком случае, не убьют сразу. Им захочется все разузнать, кое-что прояснить, короче, ты выиграешь немного времени, а это — шанс…

— А что будет с вами?

— Это наши проблемы, — вдруг заговорил Вшола. — У тебя своя страна, у нас — своя.

— Но вы рискуете собой из-за меня, я же не идиотка, чтобы не понимать этого!

— Это наша работа.

— Ваша работа — получить по пуле в лоб из-за иностранки, которую вы впервые видите?!

— Представь себе, — улыбнулся Пржесмицкий.

— Постойте, я, кажется, начинаю понимать!.. Наверное, вы решили меня спасти и рискуете собой потому, что я еврейка. Да?

— Если бы это зависело только от меня, я бы действительно делал то, что делаю сейчас, ради каждого еврея на свете. Независимо от того, в какой стране он живет. Но ты не права, девочка. Твоя национальность здесь совершенно ни при чем. Хотя нам и приятно, что ты — наша соплеменница. И не надо больше расспросов. Все, что нужно, ты узнаешь потом и не от нас…

— Если только мы доживем до этого «потом», — тихо сказал Вшола.

Я вскинула голову и увидела, что вдалеке, примерно в километре от нас, шоссе чем-то перегорожено. Еще через несколько секунд мне в глаза ударил резкий солнечный блик, отразившийся от бокового стекла пятнистого армейского грузовика, в котором я почти сразу узнала родные очертания советского ЗИЛа. Перед грузовиком, стоявшим поперек шоссе, копошились фигуры в шинелях и с автоматами. На головах у них чернели польские конфедератки, и это обстоятельство почему-то успокоило меня. Больше всего я боялась встречи с соотечественниками.

— Наручники на меня так и не наденете? — сквозь зубы спросила я.