Лоуренс Блок - Вор во ржи Страница 24

— Вправо, — предположил я.

— И поставил полную подпись — Гулливер Фэйрберн.

— Подписанная фотография, — заметил я. — Без фотографии.

— Тем не менее в альбоме несколько раз встречается его фотография. Не среди портретов, а на групповых снимках. Он сфотографирован со школьным оркестром. Но держит тромбон так, что тот полностью закрывает ему лицо. Разумеется, намеренно.

— Вот хитрец.

— Он также был членом Латинского общества, как я уже, кажется, упоминал, и на этой фотографии ему не удалось укрыться за томом «Записок о галльской войне» Цезаря. Он стоит в последнем ряду, второй слева. Наполовину скрыт другим учеником, и лицо в тени, так что даже трудно понять, как он выглядит. Но тем не менее это подлинная фотография Гулливера Фэйрберна.

— И она у вас есть.

— У меня есть альбом. Мне бы хотелось иметь негатив. Фотограф давно умер, все его архивы рассеялись, негатив утерян, и, видимо, навсегда. Но у меня есть подлинная фотография дома, в котором Фэйрберн жил в детстве. Сам дом снесли более двадцати лет назад. Я упустил шанс.

— Увидеть его своими глазами?

— Купить его. Штат выкупил землю под прокладку нового шоссе, но я мог бы приобрести сам дом и перевезти его в другое место. Представьте себе крупнейшую в мире коллекцию Гулливера Фэйрберна, расположенную в доме, в котором он вырос! — Он вздохнул. — Больше двадцати лет назад. Даже знай я тогда об этом, мне вряд ли хватило бы средств на это приобретение. Но как-нибудь выкрутился бы.

— Я вижу, вы увлечены им всерьез.

— Не то слово! Но теперь у меня, помимо желания, есть средства. Я хочу эти письма.

— Если бы они у меня были, — сказал я, — сколько вы были бы готовы за них отдать?

— Назовите вашу цену.

— Если бы я назвал, она была бы высока.

— Говорите, Роденбарр!

— Дело в том, что вы не единственный, кто хочет их приобрести.

— Но я хочу сильнее. Собирайте все предложения, какие угодно. Только дайте мне возможность их перекрыть. Или назовите свою цену и дайте мне шанс заплатить. — Он подался вперед, в темных глазах полыхал безумный огонь коллекционера. — Но в любом случае не продавайте эти письма, не поставив меня в известность.

— Письма, — осторожно заметил я, — в настоящий момент физически не находятся в моем распоряжении.

— Я понимаю.

— Но не исключено, что ситуация изменится.

— А когда это произойдет…

— Я свяжусь с вами. Но вы… — я взглянул на визитную карточку, — в Беллингеме, штат Вашингтон. Это рядом с Сиэтлом?

— Да, но нет. Я в Нью-Йорке.

— Понимаю.

— Я прилетел позавчера. Думал, что удастся поговорить с этой Ландау и предложить ей приоритетную сделку в качестве альтернативы публичному аукциону. Зачем ждать денег? Зачем платить комиссионные?

— Что она сказала?

— Мне не удалось с ней переговорить. Прежде всего я направился в «Сотбис», где узнал, что они уже подписали с ней соглашение. Выплатили ей аванс, и она согласилась предоставить им все письма Фэйрберна в течение месяца, чтобы они успели подготовить каталог к январскому аукциону. Я уговаривал их выставить письма единым лотом. Не сомневаюсь, что Техасский университет и прочие учреждения предпочли бы приобрести их именно таким образом.

— И что вам ответили?

— Сказали, что еще не решили и не решат до тех пор, пока не увидят письма. Подозреваю, что они их все-таки разделят. То есть придется торговаться по каждому лоту. Я могу и так, но предпочел бы выписать один чек — и дело с концом.

С чеками, сказал я, могут возникнуть трудности. Не для «Сотбис», возразил он, но в случае приватной продажи, абсолютно неофициальной, ему не составит труда оплатить покупку наличными. Он сказал, что остановился в отеле «Мэйфлауэр», к западу от Центрального парка, и пробудет там примерно неделю. Ему нужно повидаться еще с несколькими книготорговцами; возможно, он посетит парочку музеев и спектаклей. Гулливер Фэйрберн, конечно, его главная страсть, но не единственный интерес.

Мы обменялись рукопожатиями. Я ожидал встретить потную ладонь, но рука оказалась сухой и крепкой. Он был отнюдь не психом. Он был просто коллекционером.

Я по очереди набрал номера телефонов Элис Котрелл и Маугли, но мне опять никто не ответил. Я предположил, что они вместе отправились на ланч, чтобы поболтать обо мне. Отодвинув телефон, я взялся за О'Ханлона, но едва пробился сквозь один длиннейший абзац, как кто-то решил привлечь мое внимание негромким покашливанием. Это был мой друг с продолговатым лицом и серебряной бородкой.

— Я невольно все слышал, — признался он.

— Я тоже.

— Этот джентльмен говорил всерьез?

— Он коллекционер, — пояснил я. — Они все такие.

— Ну не все же!

— Он как все остальные, только хуже.

— Похоже, он просто хочет завладеть этим писателем, Гулливером Фэйрберном. Сделать его чучело и повесить на стену.

— Надлежащим образом законсервированным и представленным публике в лучшем виде, — кивнул я. — Это страсть, или мания, или то и другое. И вы видели, как все начинается. Он прочитал книгу, и она ему понравилась. Я тоже ее читал.

— И я.

— Думаю, я могу сказать, что она изменила мою жизнь.

— Несколько книг оказали влияние на мою жизнь, — произнес он, поглаживая бородку двумя пальцами. — Но затем наступало время двигаться дальше, начинать новую жизнь, а не заполнять старую памятными безделушками. Ни одна из книг не вызывала у меня желания завести кувшинчик и складывать в него обрезки ногтей автора.

Мы увлеклись приятной беседой на книжные темы — одной из тех, о которых я мечтал, когда собирался покупать магазин. Я назвал ему свое имя, хотя он его уже и так знал, а он вручил мне визитную карточку, которая представляла его как Генри Уолдена из города Перу, штат Индиана.

— Но я там больше не живу, — сказал он. — У меня был небольшой заводик. Семейный бизнес с двумя десятками наемных работников. Мы изготавливали формовочную глину, а потом появилась компания по производству игрушек, которой вздумалось нас поглотить. — Он вздохнул. — Мне нравился этот бизнес, но они сделали такое предложение, от которого мои брат с сестрой не смогли отказаться.

Он остался в меньшинстве, посему элегантно отступил, взял деньги, но не пожелал дальше жить с двумя родственниками, которых стал меньше любить, и среди двадцати безработных производителей формовочной глины, которые стали меньше любить его. Ему всегда нравился Нью-Йорк, и в данное время он остановился в отеле, подыскивая апартаменты и размышляя о том, на что потратить остаток жизни.

— Я даже подумывал — только обещайте, что не станете смеяться! — об открытии книжного магазинчика.

— Я стану последним, кто посмеется над такой мыслью, — заверил его я. — И мысль, на мой взгляд, замечательная. Только помните о самом надежном в книжном бизнесе способе расстаться с небольшим состоянием.

— Каком же?

— Начать с крупного состояния, — объяснил я. — Кстати сказать, а не хотите немного потренироваться? Вы могли бы заменить меня за прилавком.

— Вы закрываетесь?

— Дело в том, что у меня назначена встреча в полумиле отсюда, но беседа с вами доставила мне такое удовольствие, что я забыл о времени и уже опаздываю. Так что если у вас есть желание помочь…

— Я вполне могу остаться на хозяйстве, — согласился он. — Тем более что других дел у меня нет. Надеюсь, вы не попросите меня закрыть магазин, но если вы вернетесь к концу дня…

Секунд десять я размышлял, можно ли доверить ему магазин. Я мог сказать, что он человек честный, но люди и обо мне так думают, так что как знать? За более короткий промежуток времени, чем потребовалось бы мне, чтобы закрыться, я объяснил ему, что и как делать.

— Все остальное, — сказал я, — если будут приносить книги на продажу, если будут торговаться — говорите, что придется подождать. А если я о чем-то забыл упомянуть — спросите Раффлса.

— Мяу, — сказал Раффлс.

Глава 11

— «Мэрилендское ржаное виски Кесслера», — произнес Марти Гилмартин, разглядывая бокал на свет. — Звучит так, словно коридорный несет твой заказ. — Он отхлебнул немного и посмаковал напиток. — Сладкий, но не слишком. Однако сомневаюсь, чтобы я предпочел его скотчу.

— Понятно.

— Но в нем есть свой вкус. Довольно насыщенный. Я бы даже сказал — властный. — Он сделал второй глоток. — Очень американский напиток, не так ли? Впрочем, я не знаю никого, кто бы его пил. Тем не менее кто-то же пьет. Бутылка не была покрыта пылью.

Я вначале спросил, есть ли в клубе ржаное, не смесь, а чистое ржаное виски, и официант принес нам бутылку «Кесслера». Я принялся изучать ее, как энофил разглядывает бутылку, пытаясь понять, действительно ли вино разлито в таком-то шато. Когда я сказал, что меня все устраивает, он унес бутылку и вернулся с парой наполненных бокалов, после чего за дело взялись мы — стали пить виски.