Дарья Донцова - Укротитель Медузы горгоны Страница 27

– Не может быть! – затряслась актриса. – За что вы так со мной? В чем я провинилась?

Глава 19

– Неправильно поставлен вопрос! – возмутился режиссер. – Не за что, а для чего! Ради правильной эмоции. Теперь ты получила актерский опыт, поняла, что чувствует человек, узнавший о смерти близкого.

Нина зарыдала:

– Ты меня ненавидишь. Я едва не умерла.

Альберт схватил актрису, развернул ее лицом к занавесу и ткнул носом в щель в бархате.

– Смотри и запоминай! У актера нет ни матери, ни отца, ни детей, у него один великий Бог и Государь – театр. Ему он служит, а более никому. Все остальное тлен, одно искусство вечно. Слабые люди сидят в зале, желая получить эмоции. Сильные стоят на сцене и отдают слабакам свою энергетику. Если нечем зажечь публику, ты не артист, а пустышка. Ars longa, vita brevis[9]. Ни один вуз не может научить человека жить на сцене. Да, ты научишься танцевать, фехтовать, сдашь экзамен по сценической речи, наиграешься по уши в этюдах, получишь диплом. Но если ты не готов отдавать на сцене эмоции, тратишь их вне подмостков на родителей, любовника, младенца, ты пустой сосуд. Если нет опыта переживаний, ты ноль. Служение театру это схима, я бы с рождения отлучал будущих актеров от семьи. Вы знаете, что в прежние века существовал обычай пострижения в артисты?

– Как в монахи? – удивился кто-то из присутствующих.

– Именно так! – подтвердил Берти. – Те, кто выбрал сцену, отказывались от брачных уз и отдавали всего себя великому искусству. В Древней Греции у матерей забирали маленьких мальчиков и воспитывали из них актеров. А в Японии подростков, желающих участвовать в спектаклях, подвергали всяческим испытаниям – били, морили голодом, унижали или, наоборот, усиленно кормили, возвеличивали, чтобы воспитать исполнителя, способного донести до зрителей энергию. Вот почему в древности театр был столь популярен, там простой народ подпитывался от людей, стоящих на сцене и переживавших истинные страдания или восторг. А сейчас вокруг одни нули, зеро. Что может вылиться из пустого ведра? Поэтому, Коптева, прекрати истерику и поблагодари меня, я дал тебе уникальную возможность наполнить пустыню души.

Таткина прервала рассказ и посмотрела на меня.

– Вот каким был Альберт!

Я хотела сохранить на лице вежливую улыбку, но помимо воли выпалила:

– Это ужасно! Нельзя издеваться над людьми!

Оля надулась, потом процедила:

– Что бы ты понимала… Берти гений, уникум, подобных ему не было. Он воспитал потрясающих актеров. Неужели ты никогда ничего о Вознесенском не слышала?

– Нет, – после небольшого колебания ответила я, – не пришлось.

Таткина повернулась к столику и начала перебирать вещи, лежащие у зеркала.

– Берти скончался пару лет назад, ему было сто четыре года.

– Вот это да! – поразилась я.

Таткина насупилась.

– Ни одна газета, ни один журнал не написали о смерти Вознесенского ни строчки. Даже в вездесущем Интернете ничего не появилось. Мир театра узнал о том, что великий режиссер ушел из жизни, не сразу. До меня эта весть добралась год назад. Лев Яковлевич сказал, а уж кто ему сообщил, понятия не имею.

– Странно, – удивилась я. – Если режиссер был столь талантлив…

– Без «если»! – оборвала меня Ольга. – На свет редко рождаются люди, подобные Берти. Но о нем элементарно забыли. В начале девяностых Альберт Сергеевич распустил свой театр. Говорят, до самой смерти Вознесенский сохранил ясность ума, вот только здоровье стало подводить, у него отказали ноги, он ездил в коляске. В общем, слушай дальше, не перебивай…

Еще будучи здоровым, Берти перестал ставить спектакли на сцене своего театра. Однажды пригласил весь актерский состав на собрание и сообщил: «Я более не работаю с вами. Без меня вы ничто, а я устал обтесывать неподатливый человеческий материал, надоело толкать в гору вечно пытающийся скатиться к подножию камень. Мне никогда не нравился Сизиф[10]. Живите, как хотите. Я буду заниматься другим проектом, вам в нем места нет».

Что взбрело в голову режиссеру, никто не знал, и по Москве поползли слухи о его новой невероятной, потрясающей постановке и о том, что Вознесенский создает другой театр. Никто не знал адреса помещения, где репетирует Альберт, и не мог назвать артистов, которых он пригласил, но все равно народ гудел о предстоящей премьере. Прошел год, второй, третий, четвертый… Берти словно испарился. Но и артисты, и публика, и режиссеры не уставали говорить о неком зрелище, которое упорно готовит мэтр. Масла в огонь подливала Настя. Один раз Алферову увидели в мастерской по пошиву театральных костюмов, где она заказывала наряды для постановки. Затем фронтмэн одной популярной рок-группы, основательно напившись в ресторане, устроил дебош и, когда его вязала милиция, орал:

– Плевал я на ваши договоры о секретности! Альберт псих, затеял хрень жуткую!

Наутро вездесущие папарацци, подкараулив выпущенного из каталажки рокера, принялись задавать ему вопросы о Вознесенском, и парень простонал:

– Отвяньте! Перебрал вчера, ни фига не помню.

– Ты ругал Альберта, – напомнили репортеры, – и кричал, что в курсе его нового проекта.

Рокер неожиданно ответил:

– Вознесенский заказал нашей группе музыку. Это все. Больше, честное слово, я ничего не знаю.

Если учесть, что рок-коллектив, о котором шла речь, исполнял песни исключительно собственного сочинения и в них практически не было приличных слов, а солист часто выходил к зрителю почти голым, то станет понятно изумление журналистов. До сих пор Берти предпочитал классический репертуар. Что заставило режиссера изменить своей привычке? Или он решил сделать эпатажное музыкальное оформление пьесы своего любимого Шекспира?

Но время шло, а Вознесенский не объявлял о премьере, и постепенно болтовня о будущей гениальной постановке Альберта Сергеевича сошла на нет. Середина девяностых двадцатого века оказалась не самым простым временем для российского театра. Народу тогда было не до зрелищ, он хотел хлеба[11]. Большинство актеров и режиссеров осталось без работы, каждый выживал, как мог. Одни работали таксистами, продавцами на рынках, другие укатили за рубеж, третьи все же пытались ставить спектакли и снимать кино. Когда жизнь стала налаживаться, в кинематографе и на театральной сцене появилось много новых людей. О Берти забыли, а потом и вовсе сочли его умершим.

Таткина замолчала, а я сказала:

– Ты так много знаешь о Вознесенском. Была с ним знакома?

Ольга вдруг покраснела.

– Нет. Просто собирала материал об Альберте Сергеевиче, я в его фанатках состояла. Меня раньше все о нем интересовало, с одним поговорю, с другим, с третьим… Сейчас уже этим не занимаюсь, поняла, что человек он был не очень хороший. Но гений – стопроцентно.

Костюмерша скосила глаза в сторону и резко сменила тему:

– Ты видела у Розалии серьги Картье?

– Да, – кивнула я. – Она о них постоянно говорила.

– Их нет, – медленно произнесла Ольга.

– Посмотри слева, – улыбнулась я. – Красная бархатная коробочка стоит прямо у зеркала.

Таткина подошла к столику.

– Глаголева врунья. Всем рассказывала, что является ученицей Альберта, но на самом деле никогда даже близко не подходила к нему.

– Глупо врать, когда тебя могут мгновенно разоблачить, – пожала я плечами.

Ольга сложила руки на груди.

– Альберт уже ничего возразить не сможет, Алферова тоже покойница. Один раз Клюев при мне сказал Розалии Марковне: «Что-то не припомню тебя в постановках Вознесенского». А та не моргнув глазом заявила: «Я была занята в «Укрощении строптивой» в роли Катарины». Но Иван Сергеевич решил вывести лгунью на чистую воду и сказал: «Нет, Катарину исполняла Лидия Вронская. Я несколько раз был на спектакле, исключительно ради Лидуси, у нас с ней, когда состоялась премьера, роман был». Роза не смутилась, наоборот, поперла на Ивана танком: «Ты спал с Лидой? Эка новость! Легче назвать тех, с кем она не кувыркалась в постели. И сколько ваша любовь длилась? Неделю?» – «Пару месяцев», – вынужденно признался Клюев. А Розалия ехидно продолжила: «Сомневаюсь, что, расплевавшись с Вронской, ты продолжал ходить на спектакль. Я числилась во втором составе, выходила на замену, когда Лидия запивала. У нее были большие проблемы с алкоголем. Надеюсь, пристрастие Вронской к спиртному ты отрицать не станешь?» Клюев стушевался. И тут Мускатова, в присутствии которой велась беседа, возьми да и скажи: «Розалия Марковна, вам же всего тридцать лет с небольшим, не понимаю, как вы могли оказаться в дублерах у Вронской, той к семидесяти!» У Глаголевой сделалось такое выражение лица…

Таткина засмеялась, но тут же продолжила:

– К чему я так долго распинаюсь о Розалии? Брешет она художественно, но иногда и правду говорит. Серьги у нее действительно дорогие, но в коробке их нет. Степанида, я понимаю, ты молода, хочется многое купить, а зарплата не позволяет. Никому ни словом не обмолвлюсь о том, что ты совершила, если сию секунду вернешь подвески.