Дарья Донцова - В когтях у сказки Страница 40

– Вы ошибаетесь, – возразил директор интерната, – это наш сын Паша.

– Нет, мой! – не дрогнула Фирсова. Она вручила Ларкину бумагу и скомандовала: – Читай. Вслух! Это, конечно, копия, оригинал надежно спрятан.

Иван Михайлович посадил на нос очки и стал озвучивать текст.

– «Я, Волокова Екатерина Андреевна, медсестра родильного отделения горбольницы имени Воронова, перед лицом смерти хочу покаяться в совершенном грехе.

В феврале этого года, восемнадцатого числа, я помогала доктору Трындычихиной Алевтине Григорьевне принимать роды у Ларкиной Вероники Петровны и у Фирсовой Карелии Мироновны. С нами был практикант, студент-пятикурсник Борис Бунтов. Отчества его не знаю, ему запрещалось работать с роженицами самостоятельно. Первым на свет появился мальчик Фирсовой. Следом у Ларкиной показалась головка. Трындычихина поспешила к ней и приняла ребенка, это тоже был мальчик.

И тут я поняла, что у Фирсовой идет второй ребенок. Мы не ждали двойню, в карте говорилось об одноплодной беременности. Но в нашей больнице давно сломалось диагностическое оборудование, а денег на новое областное начальство не выдедяло, поэтому акушер не могла сделать УЗИ, слушала сердцебиение с помощью трубки, а в этом случае легко ошибиться.

Алевтина занервничала, отдала новорожденного Ларкиной практиканту Борису и велела ему:

– Положи младенца на пеленальный стол и обработай его как положено.

Бунтов взял дитя и пошел, куда велели. А первый ребенок Фирсовой, уже запеленатый, лежал в перевозке, его пока не отправили в педиатрическое отделение.

Мы с Трындычихиной снова занялись Фирсовой и поняли, что придется делать кесарево. Роженице, которая находилась в полубессознательном состоянии, быстро дали наркоз. Алевтина начала операцию, успешно извлекла ребенка, второго мальчика, и вдруг до нас донесся глухой удар. Оказалось, Бунтов уронил младенца Ларкиной. Новорожденный упал на пол, сломал шею и умер на месте».

Я положила на стол айпад.

– Вот такая история.

Степан повернулся к сидевшей до сих пор молча горничной Галине.

– Угадайте, что было дальше?

– Откуда мне знать? – удивилась та.

– Ладно, скажу, – вступила в разговор я. – Фирсова спала после наркоза, а Ларкина находилась в полном сознании, она поняла, что ее ребенок погиб. Вероника Петровна сказала врачу, медсестре и Борису: «Отдайте мне одного мальчика из двойни. Я не могу вернуться домой с пустыми руками, муж умрет, когда услышит, что случилось». Понимаю, это звучит дико. Но медики, перепуганные насмерть, оформили одного из мальчиков Фирсовой как сына Ларкиной. Карелии сказали, что у нее родился один ребенок, и она не удивилась.

– Она не знала, что ждет двойню? – поразилась Анна Семеновна. – Ей что, за время беременности ни разу УЗИ не делали?

– Виола только что прочитала: в родильном отделении замухрышистой больницы ультразвукового исследования не проводили, – напомнил Степан, – аппарат был сломан. Врач во время беременности слушала сердцебиение с помощью трубки и не поняла, что бьются два сердечка. Бунтов через день после произошедшего уехал в Москву, мы не знаем, какие чувства он испытывал. А вот про медсестру Волокову все хорошо известно. Через несколько месяцев после того, как Ларкиной отдали чужого ребенка, у Екатерины Андреевны нашли тяжелое заболевание, врач предупредил ее, что она долго не проживет. Волокова, напуганная скорой кончиной, бросилась в церковь, исповедалась в грехах. Батюшка велел ей попросить прощения у Фирсовой, запугал ее вечными адскими муками, застращал геенной огненной, и Екатерина написала послание.

Я взяла в руки чайник и повторила:

– Вот такая история.

– Ужасно! – ахнула Анна Семеновна.

– Так Ларкины отдали мальчика Фирсовой? – спросила Аглая.

– Ты не поняла, что все Ларкины в пожаре погибли? – сказал Алексей. – Младенец же дотла сгорел, даже следов не нашли.

– Виола Ленинидовна, откуда вам все это известно? – поинтересовался Завьялов. – Вас же ни в больнице, ни в доме Ларкиных не было, как вы можете знать, что именно говорила Ларкина медикам и в каких выражениях Фирсова требовала вернуть своего ребенка? Откуда у вас письмо медсестры? Или вы нам уже нафантазированную часть романа пересказали?

Я повернулась к Лавровой.

– Уж простите меня, Марина Ивановна, пока я не накропала ни строчки, сейчас вам, так сказать, синопсис изложила.

– Что? – не поняла Галина.

– Синопсис – это краткое содержание литературного произведения, – пояснил горничной Юрий.

Я отломила ложечкой кусочек шоколадного рулета.

– Все ждала, когда же мне кто-нибудь из присутствующих задаст вопрос: «Писательница, а откуда ты все знаешь?» Ответ прост: эту историю мне поведал дневник Гали, родной дочери Ивана Михайловича.

– Не может быть! – подпрыгнула горничная.

Я запила пирожное чаем.

– Чему вы так удивляетесь? Во все времена девочки обожали доверять тайны бумаге. Я сама когда-то записывала в тетрадку все свои мечты и обиды. Думаю, современные школьницы поступают так же, только теперь многие из них делают заметки на компьютере. Но у Гали Ларкиной не было планшетника – в середине 90-х годов прошлого века о появлении подобного чуда даже подумать не могли. Девочка по старинке писала ручкой в небольших записных книжечках. У нее красивый почерк, буковки бисерные, каждая выведена четко.

– У вас есть дневники Галины Ларкиной? – изумилась хозяйка отеля.

– Виола показала мне полное собрание сочинений подростка, – ответил за меня Дмитриев. – Девочка была чрезвычайно аккуратной, каждая книжечка заботливо упакована в полиэтилен и уложена в пластмассовую коробочку с надписью «Rims».

– Ой, помню их, – обрадовалась Анна Семеновна, – конфетки, вроде леденцов, очень дешевые, но вкусные, разноцветные, от них язык делался то красным, то синим. В каждой упаковке лежала наклейка, их помещали в особый альбомчик. В школе, где я тогда работала, ученицы прямо с ума на почве этих картинок сходили.

– Похоже, Галя Ларкина тоже очень любила леденцы, – продолжил Степан, – а плотно закрывающуюся коробочку использовала как упаковку для записной книжки. А потом их укладывала в тару из-под печенья. Очень предусмотрительно. Двойная защита.

– Что-то не верится мне в существование этих записей, – пробормотала Марина Ивановна. – Как они сохранились в пожаре?

Я открыла айпад и показала фото.

– Можете полюбоваться, вот так выглядят упаковка и дневники.

– Ну и ну! – ахнула Лаврова. – Невероятно! Но почему их не тронул огонь?

– Галя хранила записи не дома, – сказала я.

– И где? – заморгала владелица имения.

Я решила рассекретить тайное убежище Гали.

– Неподалеку от озерца с грязью, в котором погиб Владимир Неумывайкин, в горе есть пещера. Вход в нее прикрывает старинная деревянная дверь с наружными железными щеколдами.

– Ой-ой, – передернулась Анна Семеновна, – туда ходить опасно. Ужасное место с черной аурой – тюрьма Борисогубского. Говорят, внутри гора костей.

– Нам Семен Львович на уроке истории рассказывал, что граф, которому раньше все тут принадлежало, – бесцеремонно перебила директора Аглая, – навсегда запирал там провинившихся слуг, и те умирали в темноте без еды и воды.

– Никто из наших туда не заглядывал, – поморщился Васин. – Мы не трусы, просто неприятно. Один раз сбегали к той горе, и всем, несмотря на жаркий день, холодно стало, до желудка замерзли.

– А вот девочка Галя не побоялась там гулять, – сказала я, – и обнаружила неподалеку еще один грот. Его с тропинки не видно, надо встать под нависающий, как козырек, камень, прислониться к горе, и лишь тогда глазам откроется вход в укрытие. Галина знала про тюрьму Борисогубского, написала в книжечке, что все боятся ходить мимо мрачного места и это даже хорошо – значит, никто не найдет ее «гнездо». Девочка приспособила пещеру под свою комнату.

– А-а-а, – протянула Марина Ивановна, – ясно.

– Я забежала в вертеп, когда с неба хлынул ливень, – продолжала я, – и случайно нашла дневники.

– В клуб ходили? – заинтересовалась Аглая. – В Тамбовске? В «Вертеп»? Но он же тупой, музыка парашная.

Юра быстро толкнул Аглаю локтем в бок, однако я успела заметить мимолетное движение.

– Вертеп – это старинное название пещеры, – пояснил эрудированный Завьялов. – Виола Ленинидовна не про клубешник говорила.

Я кивнула.

– Верно. Прочитав дневники, я сразу поняла, что Галя Ларкина совсем не добрая, сострадательная девочка, какой ее считали все окружающие, включая отца и мать. Она возненавидела приемную сестру Машу сразу и от всей души. В ее дневнике объясняется, почему несчастная воспитанница приюта вызвала у младшей Ларкиной черные чувства.

Глава 32

– А нам на уроке доброты другое рассказывают, – возразила Аглая. – Правда, Анна Семеновна?

Директриса кивнула.