Ирина Павская - Мужчина-вамп Страница 40

— Но не Пушкин! Ох, не Пушкин! — саркастически скривила губы Зойка.

И тут мне захотелось пошалить. «Развести» подругу на крутую провокацию.

— Кстати о Пушкине, — сказала я небрежно, покачиваясь в гамаке. — Александр Сергеевич — наше все, это понятно. А давайте, господа хорошие, посмотрим на его личность под другим углом. Начнем с образования. В лицее своем прославленном юный Саша учился плохо, прямо скажем, кое-как. Образование получил однобокое. И характерец имел еще тот. Картежник, дуэлянт, скандалист и бабник, — загибала я пальцы. — Служить, то есть работать на благо отечества, вообще не хотел. Над начальством издевался. Что это за отчет о командировке: «Саранча летела, летела, села, все съела…» А ведь это доклад государственного чиновника. Да в наше время за такие шутки… А ему все с рук сходило. Графа Воронцова, например, зачем в вечности опозорил? «Полу-милорд, полу-купец…» А Воронцов, между прочим, свое крымское имение под госпиталь для раненых солдат отдал. И того же Александра Сергеевича привечал, и за своей женой позволял волочиться. Хотя, по правде, за одно это следовало прославленному поэту задницу надрать. Теперь о женах. Вот Пушкин на Гончаровой женился. Дерево-то не по плечу срубил. И в прямом, и в переносном смысле. И тащил эту прекрасную махину по жизни, надрываясь и умирая от ревности.

Зойка вскочила с места.

— Он поэт! — крикнула она возмущенно. Клюнула на провокацию. Мне было смешно смотреть, как она всерьез сердится, но я решила еще порезвиться.

— Кстати о поэзии. Берем любое стихотворение, и что же мы видим! Скажи, пожалуйста, что это за рифмы: «чудесный — прелестный, проснись — явись, лежит — блестит, чернеет — зеленеет, родной — чужой»? Как такие рифмы трактуются в отечественном литературоведении? Правильно — глагольные, дешевые, примитивные и прочая, и прочая… Одни «розы — морозы» чего стоят! А «кровь — любовь»! Да это же просто хрестоматийный образчик пошлости.

Подруга хватала ртом воздух, словно выброшенный на берег окунь.

— Вот видишь, — сказала я укоризненно, — и сказать нечего в оправдание.

— Ты… ты… — наша местная Марина Цветаева задыхалась от негодования. В смысле «Мой Пушкин». И в смысле никому не позволю.

Тут уж я расхохоталась и сказала примирительно:

— Ладно, пошутила. Вот так все можно «раздраконить», даже идеал. Успокойся, я не злобная, тупая критикесса. Пушкин — это Пушкин. Пишет как дышит. И другим дышать дает, вот что главное. А рифмы… Рифмы не имеют ровным счетом никакого значения.

Зойка глубоко вздохнула:

— Слава богу! А то я уж думала, что ты на почве своих расследований того… — и она выразительно повертела пальцем у виска. Потом плюхнулась на крыльцо и опять схватила детектив. Вот-вот, ругает, а сама оторваться не может.

— Девочки, вы дома?

Я подняла голову. У калитки топталась Люся Ерохина. В одной руке она держала увесистый сверток, а за другую руку цеплялась маленькая Катюшка. Люся улыбалась и выглядела счастливой. Голубые глаза сияли, и даже преждевременные морщины словно разгладились.

— Дома! — закричали мы с Зойкой. — Заходите.

— Я ненадолго, — засмущалась Люся, — гостинец небольшой принесла.

Она деликатно проскользнула через приоткрытую калитку во двор, следом за ней хвостиком втянулась и Катюшка.

— Тут масла немного. Свежее, сегодня сбивала. Сливки, творог… — перечисляла тем временем женщина, пристраивая пакет на скамью.

— Люся, ты что! Какие гостинцы! — вытаращила глаза Зойка. — У нас деньги есть, мы заплатим.

— Нет! Это подарок! — Наша гостья энергично замотала головой. — Денег не возьму, не обижайте. — Она даже спрятала руки за спину, и глаза наполнились слезами.

Зойка вопросительно перевела взгляд на меня, дескать, Сима, ты что-нибудь понимаешь? За какие особые заслуги нам эти дары волхвов?

И тут Люся проявила досадную неосторожность.

— Сима, мы вам так благодарны! — с чувством сказала она.

Моя подруга аж подпрыгнула на месте. Но я уже успела сделать гостье предостерегающий жест. Люся смутилась, подхватила Катюшку на руки.

— Ладно, нам пора. Папка заждался, да, доча? — Жена Коли Ерохина сыпала словами, пытаясь за скороговоркой спрятать свое замешательство. — До свиданьица. Приходите завтра за молоком.

И уже выйдя на улицу, не удержалась и похвастала:

— Николая моего на работу приняли. Будет теперь пастухом вместо сына. А то пацан весь избился за коровами бегать. Устал, да и к школе готовиться надо.

И две фигурки, большая и маленькая, так похожие друг на друга, торопливо попылили в конец улицы.

Зойка моментально обернулась ко мне:

— И как ты это объяснишь? — она кивнула в сторону свертка.

Я отступила в густую тень черемухи:

— Сама ничего не понимаю! Помнишь, в прошлый приезд я к Люсе в гости ходила. Поговорила, утешила, как могла. А доброе слово долго помнится. Вот она теперь от радости, что муж вернулся, и благодарит.

— Ой ли! — прищурилась подруга. — Тогда Люся всю свою молочную продукцию должна подчистую по деревне растащить. Ей многие добрые слова говорили.

— Может, еще и растащит. Да брось ты, Зоя, голову ломать. Неси лучше продукты в холодильник, пока не скисли. И будем ставить самовар. Лично у меня просто слюнки текут, масло-то у Ерохиных отменное. Поужинаем, заодно и патефон заведем. Вечер уже.

От реки и в самом деле тянуло заметной прохладой. Тень от забора стала длинной и плотной. Сильней запели комары свою занудную мелодию. А что сделаешь! Лето перевалило макушку и теперь катилось к осени, набирая скорость с каждым днем. Из трубы старого самовара поплыл горьковатый дым.

— Чего сидишь? — скомандовала подруга. — Накрывай на стол и музыку заводи. Гулять так гулять.

Я с готовностью накрутила до отказа ручку и осторожно опустила иглу на толстую черную пластинку. Патефон пошипел немного для порядка, а потом довольно чисто запел нежным женским голосом: «Морями теплыми омытая, реками древними покрытая, моя родная Индонезия, в сердцах любовь к тебе храним…»

И нехитрая песенка о далекой Индонезии удивительным образом ложилась на российский деревенский пейзаж и как нельзя лучше соответствовала и этому вечеру, и туману от реки, и запаху свежего навоза.

Подруга сладко потянулась всем телом и блаженно выдохнула:

— Красота!

— Кич, дешевое искусство, — небрежно заметила я.

Зойка засмеялась, схватила с земли зеленое яблоко, кинула в меня, но не добросила. Яблочко резко поменяло ход ее мыслей.

— Как ты думаешь, — спросила она, — если падалицу собрать, пропустить через мясорубку, а потом проварить с сахаром? Должно получиться хорошее повидло.

— Тебе зачем? Ты же повидло не любишь.

— Жалко, фрукты пропадают зря.

Мы обе замолчали. Вот и заканчивается отпуск.

— Слушай, — очнулась подруга, — может быть, следующим летом скинемся, купим тетке Варваре путевку в санаторий, а сами сюда, а?

— До следующего лета еще дожить надо, — философски заметила я.

— Это так, — опечалилась вдруг Зойка и протяжно добавила: — Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!

Совсем как тетка Варвара.

Очередной ослепительный летний день вошел в зенит. Корова Рыжуха топталась на небольшой полянке у широкой межи и лениво отбивалась хвостом от надоедливых оводов. Полянка была совершенно бесперспективной в смысле вкусной травы. Рыжуха вздыхала и косила томным глазом налево за межу. Там раскинулось роскошное гороховое поле, принадлежащее фермеру Изотову, — жесткое, беспрекословное табу для местного рогатого скота. Элитные стручки вошли в самую соблазнительную стадию молочной спелости, когда они вместе с листиками и сочными стеблями так аппетитно хрустят на зубах, наполняя рот свежей сладкой влагой. Рогатые подруги Рыжухи уже давно разбрелись по запретному полю, непрерывно жуя и оставляя за собой широкие полосы смятых посадок. Но умная коровка тушевалась. Она прекрасно знала, что за такую вольность можно и палкой по хребтине получить. Но странно — никто на стадо не орал и страшным орудием усмирения не размахивал. Нынешний пастух, хозяин Рыжухи, безмятежно спал под защитой раскидистого шатра березовых веток. Под боком у него трепыхался газетный лист с остатками нехитрой закуси — ломтем хлеба и недоеденным помидором. Рыжуха, осторожно переступая копытами, подошла поближе к хозяину и шумно втянула воздух большими мягкими ноздрями. От хозяина пахло гадостью. Всегда так пахнет, когда хозяин кричит и качается. Или придет к Рыжухе в сарай, обнимет за шею и плачет. А хозяйка Люся начинает причитать: «Опять нажрался самогонки, ирод проклятый! И когда ты только обопьешься до смерти!» Запах гадости проистекал из большой бутыли, которая пустая валялась тут же неподалеку. Корова опять завистливо покосилась в сторону горохового поля. Палкой по спине не хотелось. От обиды она подошла вплотную к спящему и стащила с газетного листа хлеб и помидор. Хозяин завозился во сне, бормоча что-то нецензурное и пьяно плямкая губами, но не проснулся. Тогда Рыжуха потянула и газету. Если б она умела читать, то, возможно, обратила бы внимание на небольшую заметку в самом низу газетной полосы под рубрикой «Битва в пути». Так с изрядной долей горькой иронии называлась колонка дорожных происшествий. Газетный лист был испачкан едой и смят, так что разбирались лишь отдельные фразы: «…машина, принадлежавшая известному предпринимателю А. М. Подлубняку… при невыясненных обстоятельствах… со значительным превышением скорости… в автомобиле находился только водитель Матвей Ряднов… удар страшной силы… молодой человек погиб на месте… алкоголя в крови… господин Подлубняк по данному происшествию ничего пояснить не может… лихачество и беспечность…»