Фаина Раевская - Семь божков несчастья Страница 43

Предложение Лизаветы прозвучало неожиданно, но рациональное зерно в нем присутствовало. В самом деле, что еще остается делать, если делать нечего? Немного повозившись на неудобном лежбище, я кое-как упокоилась, то есть успокоилась и попробовала последовать совету Лизаветы и заснуть. Однако ничего не получалось. Оттого, должно быть, что будущее виделось исключительно в мрачных тонах и оптимизма не внушало. Кто знает, когда супостаты обнаружат свое присутствие? А между тем есть хочется.

— Витка, ты спишь? — шепотом поинтересовалась Лизка, на что я из вредности ответила:

— Сплю. Даже сон вижу.

— Сон? Это хорошо, значит, нервы в порядке. А о чем сон, если не секрет?

— Секрет, но тебе, как самому близкому человеку, скажу. Мне снится, что мы с тобой вляпались в нехорошую историю. По твоей, между прочим, милости…

— А я тут при чем?

— Это же сон, — напомнила я, — а там все время есть кто-то виноватый. Стрелочник.

— Угу. Стало быть, стрелочник — это я.

— Мой сон, что хочу, то и смотрю, — я сделала вид, что обиделась. — Ты вот что скажи: где Джон-то был, когда тебя по башке огрели?

— В магазине, где ж еще? Цветочки покупал.

— Ты уверена?

— Конечно, магазин-то цветочный.

— Я не об этом. Ты уверена, что Джон был именно в магазине, а не где-нибудь поблизости от места происшествия?

— A-а, вот ты о чем! — догадалась Лизавета. — Я своими глазами видела, как он внутрь вошел. Там большие стеклянные витрины, мне было хорошо видно, как Джон стоял у прилавка. Не гони волну, Виталия! Можешь свои подозрения забыть, как страшный сон. Они абсолютно беспочвенны.

— Как сказать, — покачала я головой и решила пока оставить подозрения в отношении Джона при себе.

Разговаривать не хотелось. Вскоре Лизка мирно засопела, а я лежала, таращилась в темноту и тайно завидовала подруге — мне бы ее нервную систему! В голове бродили мысли, по большей части бестолковые или невеселые. Но больше всего пугала неизвестность.

Продлись подобное состояние еще какое-то непродолжительное время, и у меня появились бы все шансы сойти с ума. Но тут наверху раздался подозрительный шум. Не шум даже, а какой-то скрежет, и прямо с потолка по глазам резанул яркий голубоватый свет. Впрочем, допускаю, что свет был вполне обыкновенным, просто из-за долгого сидения в темноте он показался ярким. Я напряглась в ожидании самого худшего, однако ничего страшного не произошло. В образовавшемся проеме мелькнула призрачная тень, и с потолка спустилась… веревка, на конце которой болталась корзина. Пока я щурилась, привыкая к свету и стараясь понять, что в корзине лежит и надо ли оно нам, крышка в потолке захлопнулась, и снова наступила темнота.

— Придурки, включите свет! — недовольно гаркнула Лизка. — Если мы останемся слепыми из-за бесконечного сидения в темноте, вам вовек не видать нэцке, как собственный пестик без «Виагры»!

Не сразу, но страшное предупреждение злоумышленников проняло: спустя минуту в углу вспыхнула, нет, еле затеплилась лампочка. Хиленькая, пыльная, забранная решеткой, но все-таки хоть какой-то свет, при котором я смогла разглядеть окружающую действительность. Она, разумеется, блестящими перспективами не радовала, но чтобы до такой степени!..

Когда-то, в ранней молодости, классе примерно в седьмом или восьмом, наша училка возила нас в Санкт-Петербург, тогда еще Ленинград, и там довелось побывать в Петропавловской крепости, в том самом равелине, где томились и Чернышевский, и Герцен, и красные «революционэры». Томились они в очень некомфортных условиях, а именно в камере мышиного цвета размером с туалет в стандартной квартире.

Экскурсовод нам попался с обостренным чувством юмора. Криво улыбаясь, он предложил всем желающим почувствовать себя «революционэрами» и взмахом руки предложил пройти в камеру. Едва малочисленная группа желающих переступила порог камеры, тяжелая железная дверь со скрипом захлопнулась за нашими спинами. В общем-то, ничего страшного, но отчего-то в желудке неприятно засосало: железная шконка, намертво ввинченная в бетонный пол, стол, табуретка, крохотное зарешеченное окошко, почти не пропускавшее свет, и лампочка… Тусклая и в металлическом абажуре из ржавых прутьев. Добрый экскурсовод через пять минут, показавшихся пожизненным сроком, смеясь, выпустил нас на волю, но ощущение непереносимого страха не отпускало еще долго. Наверное, именно с тех пор я ценю свободу больше всего на свете.

Однако сейчас доброго экскурсовода не было, и возвращать нам свободу никто не торопился. А между тем обстановка в подвале здорово напоминала ту самую камеру в равелине с той лишь разницей, что какая-либо мебель отсутствовала в принципе, да и размеры были малость побольше. Но главное, обстановка была такой же мрачной и не оставлявшей никакой надежды на светлое будущее.

Сжавшись в жалкий комочек на куче грязного тряпья, я с неудовольствием взирала на мир. Напротив, на таком же ложе, возлежала Лизавета. Была она малость зеленоватого цвета, с синевой под глазами и на висках и с запекшейся на затылке кровью. Подруга активно упражнялась в изящной словесности, глядя на большую корзину, стоявшую посреди камеры, а в ней сиротливо белели два батона хлеба, два пакета кефира, однопроцентного, между прочим, и двухлитровая бутылка минералки без газа.

Подозреваю, я тоже не выглядела как мисс Вселенная, потому что Лизка, бросив быстрый взгляд в мою сторону, брезгливо сморщилась:

— Ну и рожа у тебя, Шарапов! Чтоб мне так жить…

В другое время я достойно ответила бы подруге, но сейчас корзина, а вернее, ее содержимое, здорово будоражили воображение. Через мгновение я с неизведанным доселе наслаждением впилась зубами в батон. Он оказался удивительно мягким и страсть каким вкусным.

— Все-таки жизнь — занятная штука! — философски молвила Лизка, печально глядя на батон в одной руке и пакет с кефиром — в другой. — Недавно мы нехотя ели осетрину с черной икрой и без хлеба, а сейчас вот… вынуждены довольствоваться малым.

С этими словами подруга с аппетитом голодной пираньи вцепилась в свою пайку. Я тоже решила немного пофилософствовать, тем более что обстановка к этому располагала, и со всей откровенностью смертника высказалась о наболевшем за долгие годы:

— Дура ты, Лизавета. Не обижайся, — заметив округлившиеся глаза подруги, великодушно пояснила я, — просто этим я хочу указать место, которое ты занимаешь в жизни. Все бы ничего, да вот только детишек жалко…

— Каких еще детишек? — прошамкала Лизка. Внятно говорить она не могла по причине занятости рта пищей, а в такие минуты ее мозг, как правило, тоже принимает участие в пищеварении.

— Не обращай внимания, родная! — в общей беде я была великодушна, как Александр Македонский. — Это можно понять только гипоталамусом. Вот насытишься, тогда и поговорим.

— Не, не надо, — неожиданно отказалась подруга. — Мой гипоталамус получил серьезные повреждения и отказывается функционировать в нормальном режиме. Эх, молодость, молодость! Студенческая скамья, столовка с тараканами по углам, вот такой вот кефир с булкой… Романтика, блин!

— Не увлекайся, — посоветовала я подруге, — тебя и тогда студенческая романтика не сильно впечатляла — все искала мальчиков-мажоров да богатых папиков.

— Я практичная женщина, — Лизавета с чувством собственного достоинства расправила плечи, — романтика романтикой, а жизнь диктует свои условия.

С этим утверждением трудно было не согласиться, оттого я промолчала и погрузилась в меланхоличное разглядывание остатков батона. Минздрав и моя мама с детства не уставали предупреждать о вреде, который наносит прием пищи всухомятку, и теперь организм икотой и изжогой недвусмысленно давал понять, что авторитеты незыблемы, их надо слушаться. Да я бы и слушалась, но, учитывая ситуацию, это было практически невозможно, а потому батон пришлось доесть. Желудок недовольно поворчал немного, но, в конце концов, смирился с судьбой, чего не скажешь о Лизавете. Она снова вознамерилась начать беседу, однако не преуспела в начинаниях: неожиданно свет в каземате погас, в потолке открылся люк, и отдаленно знакомый голос без предисловий полюбопытствовал:

— Где Хотэй?

— Так мы тебе и сказали, — отозвалась Лизка.

Люк захлопнулся, свет снова зажегся. Мы с подругой уставились друг на друга в недоумении, но с некоторой долей радости в глазах.

— Ну, слава богу! — озвучила радость Лизка. — Теперь все встало на свои места. Легенда о твоем феноменальном уме перестала быть легендой и приобрела статус действительности. Все вышло так, как ты и предсказывала: пока Хотэй у нас, мы будем живы. С чем тебя и поздравляю, Виталия!

— Спасибо, конечно, но…

— Теперь мы сможем сами диктовать правила игры, раз знаем, чего от нас хотят. А я, между прочим, тоже кое-чего хочу! — неожиданно громко крикнула Лизавета.