Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова. Страница 43

— Трудно тебе, Гена.

— Еще бы. Конечно трудно. Может, к Татарникову съездим? — спросил Гена заискивающе.

— А что тебе Татарников скажет? Тут никаких исторических аналогий быть не может. Возьми картотеку по домушникам, маньяков среди них поищи. Посмотри, что из дома пропало.

— Так ничего и не пропало.

— Ладно, поехали, — и мы поехали к Сергею Ильичу.

В который раз я испытал тот же самый набор чувств — зашел в тесную прихожую квартиры шестьдесят пять и сначала ужаснулся бедности хозяина, а потом подумал: напоказ он, что ли, выставляет свою нищету? Татарников жил не просто бедно — мало ли на свете бедняков? — он жил вызывающе бедно. Что стоило ему подклеить оторвавшийся кусок обоев? Почему он не мог купить новый табурет вместо трехногого инвалида, на котором всегда выпадало сидеть именно мне? Отсутствующую ножку заменили стопкой журналов «Вопросы истории», и подпорка эта была крайне ненадежной. Почему он не удосужится сменить расколотый светильник на кухне? Что за эпатаж такой? Это не просто равнодушие к вещам, это, если угодно, презрение к гостям. Может, мне неприятно на этот расколотый светильник смотреть!

Разумеется, мои обычные чувства обострились после разглядывания фотографий, сделанных в квартире Бунчиковых, где лестница была из мрамора, а перила из золота. Правда, сейчас все это великолепие было заляпано темной кровью хозяина, который лежал головой вниз на ступенях — в ночной пижаме и с топором, засевшим глубоко в черепе. Супруга его, Стелла Савельевна Бунчикова, урожденная Дубняк, лежала в гостиной первого этажа под роскошным французским гобеленом — причем была она совершенно нагой, а под левой ее грудью торчала вилка. Фотографии были впечатляющие — но, помимо прочего, я еще интерьером дома восхищался. Вот ведь, умеют люди устроить свой быт! Умеют жить!

— Вы почему светильник не поменяете? — спросил я Татарникова. Никогда не мог спросить, смелости не доставало, а сегодня не выдержал. — Деньги экономите? Так я вам одолжу!

— Какой светильник? — ахнул Сергей Ильич. — Ах, вот этот! Господи, голубчик, хорошо, что вы напомнили! Я еще два года назад заметил, собирался новый купить. А потом отвлекся. Уже не помню, что меня тогда отвлекло, видимо, какаято любопытная книга.

Два года прошло! За два года люди успели построить дворцы и яхты, приватизировать нефтяные месторождения, создать партии, выиграть выборы, захватить власть, — а мой сосед светильник на кухне поменять не удосужился!

— А ножку к табурету почему не приделаете? — никогда я не говорил со своим соседом в таком тоне, а тут меня прорвало.

— Ножку к табурету?! — ужаснулся Татарников. — Какую ножку?

Я показал ему на стопку «Вопросов истории».

— А где же я ножку возьму? — жалобно спросил Сергей Ильич.

Что на это скажешь? Люди создают концерны и монополии, банкротят конкурентов, играют на бирже, — люди куют свое счастье созидательным трудом, а этот нерасторопный человек не в состоянии приделать ножку к табурету! Что на это скажешь?!

— Хотя бы обои к стене приклеить можете? — спросил я и сам поразился своему нахальству. А Сергей Ильич съежился от моих вопросов, притих.

— Могу, — сказал он. — Я не раз об этом думал. Но у меня нет клея.

Клея у него нет! Люди находят руду в тайге, нефть в пустыне, покоряют страны, убивают себе подобных ради горсти алмазов, ради славы и престижа страны — а тут в малогабаритной квартире сидит равнодушный человек, который, видите ли, клея достать не может!

Я попытался обрисовать Сергею Ильичу иную жизнь — ту деятельную, напористую жизнь, что приоткрывалась за страницами блестящих журналов. Там у всех табуретов было по четыре ножки, светильники были целыми и ярко светили, а обои никогда не отклеивались.

— Позавидовать можно, — сказал Сергей Ильич, — вот это жизнь!

Гена Чухонцев перехватил инициативу и описал Сергею Ильичу быт и жизнь людей, которые отошли в лучший мир. Гена рассказал про знаменитую чету Бунчиковых, людей примечательных. Гена показал историку фотографии дома, убрав из пачки самые страшные. Как ни странно, многого про семью сенатора он рассказать не смог — как выяснилось, мало мы знали о семье Бунчиковых. Владели они тем-то и тем-то, состояли там-то и там-то, вот их цветные фото в дорогих журналах — а больше ничего и не известно.

— Вот говорили: гласность! Давайте, дескать, внедрим в общество гласность! — в сердцах закончил Гена свой рассказ. — А никакой гласности и в помине нету! Я про этого сенатора, если разобраться, знаю меньше, чем про членов советского Политбюро! Те на виду были! На мавзолее стояли! А про новых деятелей вообще ничего не понятно!

— А что ж вы понять хотите, голубчик? — мягко спросил Татарников.

— Кто их убил понять хочу! Прямо-таки убийство царской семьи — всех до одного перебили, включая шофера.

— История исключительно простая, — сказал Татарников. Говорил он медленно, тихим скучным голосом. — Я бы сказал, история банальная и заурядная.

— Вы находите, что все так просто? — растерянно спросил майор Чухонцев, поскреб свою бугристую щеку. — Я был бы рад увидеть хоть крохотную зацепку!

— Убийство царской семьи непосредственно проистекало от падения царского режима, не правда ли? Некогда Владимир Ильич Ленин сказал о царском режиме так: «Стена, да трухлявая — ткни, и развалится». Что примечательного в этих словах, по-вашему?

— Да, что? — спросили мы с Геной в один голос.

— В стенах Вавилонской башни достаточно одной трещины, чтобы общая конструкция развалилась. Вот что интересно.

— Какие же здесь трещины? — развел руками Чухонцев. — Дом — полная чаша! Супруги уважаемые люди. Проверили обслугу — люди приличные, с рекомендациями. Подбросьте идейку, Сергей Ильич!

— Давайте посмотрим на орудия преступления. Что мы имеем? Маникюрные ножницы, декоративный ацтекский топорик, пистолет «беретта», десертную вилку от сервиза «Трианон», кухонный нож, аквариум с пираньями, утюг марки «Бош» и топор для колки дров, обыкновенный колун. Что здесь лишнее?

— Не понял, — сказал Чухонцев.

— Какой предмет не вписывается в общий набор? Колун, не так ли? Все остальное было в доме, топор для колки дров явно принесли. Не думаю, что принес его Раскольников или Чернышевский. И звать Русь к топору в этом доме тоже никто не собирался. Скорее всего, топор купили для загородной усадьбы. Вероятнее всего, купил шофер. Поищите в квартире чек.

— Нашли чек, — сказал Гена.

— Итак, шофер купил топор, поднялся в господскую квартиру, предъявил чек, попросил оплатить. Хозяин сказал, что сто рублей…

— Сто двадцать, — поправил Гена.

— Сто двадцать рублей — это дорого за топор, решил бережливый сенатор. Тогда шофер пошел к хозяйке, и та дала ему искомые сто двадцать рублей.

— Топор… топор… Вот оно что… Топор! — воображение майора Чухонцева заработало, лицо его побурело. — Именно что топор! Вот он ключ! Как я сразу не догадался! Хозяйка дает шоферу сто двадцать рублей, а тому — мало! Он вдруг осознает, что не хочет пресмыкаться перед богачами! Он хватает топор — и…

— И что? — спросил Татарников.

— Русь наша многострадальная! Дикая, варварская Русь! — Я покосился на майора, откуда он таких слов набрался? Не иначе слушает радиостанцию «Эхо Москвы», там прогрессивные дикторы вещают. Я и сам иногда, если в пробке стою, люблю послушать.

— Что вы такое, Гена, говорите? — мягко спросил у воодушевленного майора Сергей Ильич. — Как-то мне ваш пафос непонятен.

— Топор… К топору зовите Русь… — бормотал Чухонцев. — Вчера я как раз радиопередачу про это слушал… Лезет из всех щелей варварство! Схватил мужик топор — и давай крушить богатый дом!

— А потом ему топора показалось мало, и он за десертную вилку схватился? — заметил Татарников.

— Как вариант…

— Нет, голубчик, на правду это не похоже ничуть. И откуда у вас, простите, такой цивилизаторский пафос-то взялся? Не слушайте вы эти скверные радиостанции, только мозги себе засоряете. Вы думаете, только нищие могут схватиться за топор? Знаменитая прокламация «к барским крестьянам», приписываемая Чернышевскому, тем уже смешна, что звать Русь к топору — нелепо. Ну, допустим, возьмет нищая Русь топор — а дальше-то что?

— Как что? Бунт! Бессмысленный и беспощадный бунт! — Глаза Чухонцева горели, он нашел нить. Сейчас он кинется искать сообщников шофера — уж я-то знал своего друга Гену Чухонцева!

— Бессмысленный и беспощадный? — переспросил Сергей Ильич.

— Бессмысленный, да! Чернь ненавидит прогресс, богатство, цивилизацию! Она все готова крушить!

— Помилуйте, голубчик, ну что же нищий может сокрушить? И топор у нищего дрянненький — таким убогим топором и не ударишь как следует. Гораздо чаще за топор хватаются именно сытые — они-то знают, по какому месту бить, чтобы насмерть. — Татарников впал в свой привычный тон, несколько насмешливый, медлительный, менторский. — Одна из распространенных исторических аберраций, голубчик, — это страх перед бунтом «бессмысленным и беспощадным», перед стихией варварства низов. Вот вы, майор милиции, можно сказать, столп самодержавия — и боитесь каких-то мифических мужиков с дубьем и топорами! Да откуда же они возьмутся, голубчик? — Татарников чиркнул спичкой, прикурил сигарету. — Мы привыкли бояться некормленных пауперов, некоего обобщенного матроса Железняка, разгоняющего Учредительное собрание, а депутатов самого Учредительного собрания мы не боимся. Словно бы основные беды в Россию принес именно Пугачев — а вовсе не царский режим, словно именно матрос гадит нашей с вами истории, а не депутат парламента.