Нина Васина - 37 девственников на заказ Страница 43

Мама копается в коробке, читает названия на кассетах.

— “Венеция”, “Ханой”…

— “Венецию” я уже напечатала — это история двенадцатилетнего Богдана. Если добавить некоторые выдержки из писем его матери, а потом хорошо оформить трагический конец, может получиться неплохой роман со смертельным исходом.

Я говорю все это и не верю тому, что слышу. Вот он — прекрасный выход из любого истерического состояния нарушения психики; вот панацея от ужасов моей последней встречи с Богданом — описать это и тем самым лишить жизни, обезличить все, что нам тогда пришло в голову по поводу смерти его матери…

— “Суини”, “Пацифистская история”. — Мама вздохнула. — Я плохо оцениваю литературу на слух.

— А что ты хочешь прочитать? Про кого?

— Про тебя, конечно! — удивляется мама моей непонятливости. — Я хочу знать, что он думал о тебе, что он с тобой делал. Ну, и вообще…

— Тогда нам обеим не повезло. Я тоже иногда потихоньку искала пленку “Фло”, но ее или не было совсем, или Богдан запрятал историю обо мне под другим именем.

— Я знаю, что нужно сделать. Я возьму эту… и эту. — Мама отобрала пленки с надписями “Анна-бель” и “Аквиния”.

— “Аквинию” можешь оставить — я ее тоже почти всю перепечатала, папка с такой же надписью лежала раньше в шкафу с одеждой Богдана под чистыми рубашками.

— Тогда я возьму “Анна-бель” и “Суини”, введу на работе в компьютер через речевой ввод, а потом распечатаю.

— Возьми одну “Анна-бель”. — На всякий случай я забрала у мамы пленку с воспоминаниями Богдана о Суини. В основном из-за того, что последний раз, когда мы разговаривали о болезнях, она меня уверяла, что СПИД и другие неизлечимые инфекционные заболевания передаются через рукопожатие. Как бы она после прочтения истории о Суини не вызвала в эту квартиру санэпидемстанцию или, чего доброго, не спалила ее как рассадник заразы.

Мы убрали коробку с остальными пленками в тайник, погасили свет и еще несколько минут стояли в темной спальне двумя неподвижными стражами у огромной пустой кровати.

Голубиная любовь

Спустя сорок минут я сидела на лавочке Чистопрудного бульвара и тряслась от холода. На соседней лавочке сидел плюгавенький мужичок; он подкармливал жирных голубей крошками от печенья, которое он жевал уже минут десять, а когда голуби приближались совсем близко к его ботинкам, вдруг резко топал ногой, вызывая тем самым птичий переполох, после чего, ужасно довольный собой, содрогался от беззвучного смеха и победно осматривался — нет ли еще зрителей, тоже желающих повеселиться над такой уникальной выходкой.

За это время я совершенно точно осознала, что сейчас либо поздняя осень, либо самая настоящая зима, постепенно замораживающая своим порывистым дыханием (метров десять в секунду) мелкий дождик в колючую ледяную крупу.

Скоро мужичок доест свое печенье, у голубей от его притопываний случится невроз, и они захотят улететь в теплые края, а я намертво примерзну к лавочке унылым памятником глупости и маразма. Что я делаю вообще?..

Поднявшись, иду к мужичку и сажусь с ним рядом. Пока он не опомнился и не бросился в бегство (знаю я эти симптомы!), бесцеремонно залезаю рукой в почти пустую обертку и выуживаю предпоследнее печенье. Напрягшийся было при моем приближении Байрон начинает дышать ровнее, перестает тереть колени друг о друга, решается осмотреть меня, потом заглядывает в обертку и некоторое время напряженно думает, съесть ли самому последнее печенье или подружиться со мной на век? Чтобы он не мучился, я достаю это печенье и разламываю его пополам. Байрон удовлетворен. Сейчас наступит попытка знакомства.

— Вы когда-нибудь пробовали стреляться? — интересуется он с душевным волнением в голосе.

— Не-а, — качаю я головой.

— Топились?

— Нет.

— А вены…

— Не резала. Я мечтаю повеситься, — добавила я поспешно, заметив что-то вроде разочарования на его лице.

— Правда?..

— Еще точно не знаю — я боюсь, — делюсь сокровенным, отряхиваю крошки и делаю вид, что сейчас уйду.

— Не надо бояться! — торопится с убеждениями Байрон. — “Есть многое, что никогда не будет иметь конца; а то, что домогалось, считаться не имеющим начала…”1 — вдохновенно процитировал он и ласково, как больной, объяснил: — “Ведь даже тот, кто создал всех несчастных, не может быть счастливым!..” Я с удовольствием поддержала эту тему:

— “Созидать, чтоб разрушать — печальный труд!” Любите Байрона? — осторожно поинтересовалась я. — Зачем тогда говорите о самоубийстве? Разве ваш кумир не говорил: “Терпи и мысли — созидай в себе мир внутренний, чтоб внешнего не видеть”?

— Больше невозможно, — восхищенно оглядев меня, признался Байрон. — Больше никак не возможно созидать — я достиг совершенства! Мой внутренний мир может взорваться в любое мгновение, потому что он превосходит по силе обладания разумом внешний несовершенный мир!

О боже…

— Видите этих птиц? Я часто наблюдаю за ними. Однажды я сидел слишком близко к проезжей части. Топнул — и белая голубица попала под машину. На моих глазах, на глазах этих птиц — от нее осталось окровавленное месиво из белых перьев и сизых кишок. Знаете, что случилось потом? Голубь, до того момента ходивший вокруг нее в любовном томлении, ворковавший и раздувший грудь, как будто у него от чувств вот-вот лопнет сердце, подошел к пакету, поставленному мною на асфальт, и стал кружить вокруг него с тем же томлением!

— Почему это?

— А потому, что мой пакет был белым! Вот вам и ответ на все вопросы. А люди куда глупее птиц!

— Когда вы хотите умереть? — перешла я к делу, рискуя потерять его доверие, но медлить было нельзя: я примерзала к скамейке и уже даже не тряслась, а просто застыла на каком-то вздроге и начала замечать, что мир вокруг стал двигаться медленнее.

— Завтра, — не удивившись, ответил Байрон.

— На рассвете?..

— Нет. На рассвете не получится — банк открывается в девять.

— Понятно, — кивнула я. — Хотите закончить дела…

— Нет. Хочу убедиться, что на мое имя поступили обещанные деньги. Пусть мне заплатят сполна!

— Вам платят за смерть?

— А что тут странного? — взвился он, вскочил и продолжал говорить стоя и размахивая руками: — Может быть, вы знаете кого-то, кому платят за жизнь?.. Хватит иллюзий вечности, после смерти нет рая или ада, есть только полное забвение вновь рожденным живым существом всего, чему он научился прежде. — И вдруг сник. Спросил грустным голосом: — Будете со мной водку пить?

Триста тысяч на науку

Через час, отогревшись у батареи в каком-то подъезде, я спросила, зачем Байрону деньги? Я думала, он скажет о бедствующей где-то семье, о больном ребенке или о парализованной матери. Но он вдруг посмотрел на меня с брезгливым недоумением и объяснил:

— На науку! Моя группа в Институте физики твердого тела на эти деньги сможет закончить нашу работу!

Он пил из горлышка, я — из пластикового стакана.

Стоит хорошенько задуматься — второй день подряд пью.

Я не знаю, что такое нанотрубка. Спросить, или Байрон захлебнется от огорчения и не станет рассказывать дальше? Пока что я поняла одно: нанотрубка — это что-то вроде искусственно выращенного под влиянием углеводородов столбика какой-то странной структуры. Зато я запросто могу кивать со знанием дела, когда он говорит о высокопроводящих сверхтемпературных электродвигателях. Это мы долго проходили с шизофреником, работающим в Гринписе; он втолковывал мне, что только изобретение подобных электродвигателей поможет человечеству избавиться от выхлопных газов и очистить атмосферу. И тогда, если все обогревательные станции вынести в специально оборудованные для этого места, в города вернутся лоси, медведи и волки! До чего же станет жить радостно!

Итак, к тому моменту, когда водка в бутылке кончилась, я узнала много интересного и поучительного. Например, что сверхпроводимость проводников пропадает при определенных температурах, и это главная проблема для человечества. Что наши русские ученые — “лопухи, как всегда” — лет десять назад проворонили Нобелевскую премию в этой области, когда сделали структуру купрата бария, а результаты исследований этих самых купратов бария при температуре жидкого азота зафиксировали иностранцы. Они и сорвали, как говорится, банк. Но, оказывается, это все ерунда. Каких-то трехсот тысяч долларов будет вполне достаточно, чтобы за год лаборатория, в которой раньше работал Байрон, в своих опытах вплотную подошла к температурному режиму в 10 градусов по Цельсию, а это — полный переворот в мире топливных ресурсов. Но это — страшная тайна! 10 градусов — это не шутка, это революция, все на планете начнется сначала!

— Байрон, ты могуч! — похлопала я его по плечу после такого заявления, а он меня вовремя поймал после этого за полу куртки и прислонил обратно к батарее. — Тебе дадут целых триста тысяч?! Только за то, что застрелишься?.. Но почему?