Наталия Клевалина - Убийственная осень Страница 43

Тут Васса сказала:

— Что, слезы близко?

— Ага, — прошептала Овчарка, — я там, еще в Москве, чувствовала, что не стоило ехать на этот проклятый остров! Извини, я опять какие-то детские разговоры развела. Пойдем пройдемся.

Они пошли и ходили до шести утра у моря, и, когда Овчарка увидела, что солнце поднимается и что день обещает быть ясным, она снова заплакала. Она дорого бы дала, чтобы это солнце село обратно. И они вдруг увидели северное сияние.

Остров еще спал, и, может, только они его и видели. Ну, еще, вероятно, люди на катере, который входил в бухту, и хозяйки, которые встали, чтобы выпустить скотину из хлева.

Овчарка смотрела. Как будто на минутку Бог закрылся ото всех цветной ситцевой занавеской. Овчарка никогда прежде не видела северного сияния и теперь не могла взять в толк, почему им все так восхищаются.

Васса, на лице которой играли сиреневые, красные, розовые блики, сказала, что это удивительное дело, потому что летом северное сияние бывает очень редко.

— Это остров увидел, что ты грустная, и решил тебя немного развеселить, — сказала она.

— У него не получилось, — ответила Овчарка.

— Знаешь, Овчарка, какой был самый счастливый день в моей жизни? Когда Катька родилась. Помнишь, мы еще с тобой у меня дома сидели. Там меня и схватило. А как ты перетрусила, помнишь? Бегаешь по квартире, вещи для меня в роддом собираешь и с перепугу ничего найти не можешь. Потом машину для меня тормознула, чуть под колеса не угодила. Помнишь, нам женщина-водитель попалась, она с нас даже денег не взяла, напоследок еще удачи пожелала и сказала: «Ты не волнуйся. Чем сильнее муки будут, тем ребенок умнее родится и здоровее. Без мук ничего хорошего не получается».

«Как, — спрашиваю, — вас зовут?» — «Катериной», — отвечает.

Ты такая забавная, перепуганная, что мне хоть и больно, а смеюсь. Тебя со мною пустили, потому что роддом частный, из крутых, кому угодно можно при родах быть — хоть маме, хоть мужу, хоть седьмой воде на киселе. Я лежу, терплю, хотя терпеть уже сил не хватает. А ты только и делаешь, что за врачом бегаешь, боишься, как бы что не так пошло. Ты только выйдешь, я стонать начинаю, а войдешь, замолкаю. Даже попросила, помнишь:

— Ты, Овчарка, сходи куда-нибудь, что ли, а то мне тебя стонами пугать не хочется.

А ты рассердилась, сказала:

— Орать хочется, так ори. А то просто Зоя Космодемьянская и Алексей Маресьев в одном флаконе.

Я лежу. Потом говорю:

— Мне тебя, Овчарка, просить совестно, но ты меня до туалета не доведешь?

Ты говоришь:

— Зачем тебе идти, вот здесь утка есть, а я отвернуться могу.

Вдруг врач входит.

— Куда собрались? — спрашивает.

Ты говоришь:

— Ей в туалет надо.

— А ну-ка обратно ложись, осмотрю, — потом сказал: — Это не в туалет хочется, это потуги начались. Пора в родовую везти.

Я перепугалась. Меня посадили на кресло с колесиками, повезли. Ты рядом идешь, меня за руку держишь.

— Ничего, родишь, — успокаиваешь, — куда ты денешься. Вон раньше крестьянки в поле, в меже рожали, и ничего.

В родовой мы долго были. Я измучилась, а все без толку. А ты стоишь рядом, бледная вся, и анекдоты рассказываешь. Я криком кричу.

— Господи, — плачу, — никогда не кончится эта напасть. Легче удавиться.

— Я тебе удавлюсь, — отвечаешь, — ну, теперь я на всю жизнь насмотрелась. Чтобы я когда-нибудь родила? Ну уж фигу.

Билась я билась. Врач говорит:

— Вас, мамочка, придется немного разрезать. Сейчас вас сестра этажом выше поднимет.

У меня от страха сердце будто оборвалось, в живот свалилось. Спрашиваю:

— Подруга можно со мной пойдет?

— Нет, — отвечает, — там операционная, все стерильно. Здесь распрощаться придется.

Положили меня на каталку голой, простыней прикрыли и повезли. Страшно, лампы на потолке мелькают, а каталку быстро везут. Ты меня до самого лифта проводила. Как только я без тебя осталась, так стала дрожать мелкой дрожью. Положили меня на операционный стол и все куда-то ушли. Пришла сестра, измерила давление, принесла кровь в прозрачных пакетах, спросила, нет ли у меня аллергии. Потом ушла.

Холодно мне голой, так страшно, что плачу и про себя молюсь. Заходит еще одна сестра в зеленом хирургическом халате и таких же бахилах. Смотрю — а это ты!

— На что жалуетесь, больная? — спрашиваешь. — Халат вот прикупила за двадцать баксов. Как разродишься — возместишь мне расходы. А куда это все подевались?

А я так рада, что тебя вижу, что расплакалась.

— Во еще развела нюни, — ты возмутилась, — я сюда, как Штирлиц, пробралась не для того, чтобы ты при мне сопливилась. Ты что думала — раз, и родишь? Это в фильмах только так. Женщина залетела, а через пять минут ей готовенького ребенка приносят, эдакий белый сверток с бантиком. Все, кто-то идет, подруга. Давай лапу и не нюнь. Когда-нибудь вспомним обо всем этом и посмеемся. И молись Богородице — она не то что я, я уйду, а она всегда с тобой.

И ты убежала. Является целая толпа врачей. Я больше не волнуюсь, про себя молитву твержу, как ты сказала. Я отрубилась так быстро, что и подумать не успела, что засыпаю.

Очнулась — мамочки, лампы под потолком кружатся, ни на чем я взгляд остановить не могу. В горле трубка. Дышать трудно — аппарат с силой мне воздух в горло вгоняет, когда мне, наоборот, выдохнуть хочется. Просто задыхаюсь. Руки бинтами к каталке привязаны. Постучала я ладонью о край каталки. Кто-то подошел, спросил:

— Сама дышать будешь, мамочка? — и вынул из горла трубку.

Лампы на потолке медленно на свои места встают, зато меня тошнит и разрез на животе болит. Что-то потом вдруг лампы опять куда-то поехали. Меня кто-то по щекам лупит, кричит:

— Ты что же, мамочка, никогда пьяная в канаве не валялась?

Я хотела ответить, что не валялась, но голоса не было. Ты меня у лифта встретила, милая такая, родная, с большим букетом.

— Твой Штирлиц уже все разведал, — говоришь, — девка у тебя, кричит басом, здоровенькая!

Меня в палату отвезли, уложили. Ты меня водой напоила. Сбегала за сестрой, она мне болеутоляющее вколола. Хорошая такая женщина.

— Подруга, — говорит, — у тебя настоящая. Пока тебя разрезали, по этажу как заводная бегала, всех расспросами тормошила, как там операция проходит, меня просила на хирургический этаж позвонить, главврачу покоя не давала. Так что мне ей пришлось валерьянки накапать.

Я заснула и сквозь сон слышу — ребенок плачет. Открыла глаза — ты мою девочку держишь. Неумело так, сразу видно, очень уронить боишься. Ты говоришь:

— Все спишь да спишь. Не хочешь, что ли, поближе рассмотреть, за что муки такие приняла?

Развернула ты ее. Смотрю — на одной ручке мизинца не хватает. Я аж вспотела. А она пальчик просто подогнула. Шутница!

Кормлю я ее много раз в день, как положено, хотя шов болит адски.

— Как назовешь? — спрашиваешь.

— Катькой, — отвечаю, — как ту женщину-таксистку.

— Что ж, подходяще. У нас такая царица была.

— А я ее и баловать стану, как царицу.

— Ну нет. Баловство до добра не доводит, погляди хоть на меня. Чур меня в крестные, ладно?

— Кого ж, кроме тебя. Ты мне здорово помогла.

— Твой муж мне весь телефон оборвал. Я и так нервничаю, еще он звонит, масла в огонь подливает. Угораздило же его уехать, а? Ты ведь последние дни дохаживала. В любом случае в таком деле от мужиков мало проку.

А как ты меня с этим лимузином порадовала! Ползарплаты на него грохнула. Выхожу я из роддома быстрыми шагами, так мне там надоело, что кажется, вдруг вернут обратно. Я Катьку несу, ты за мною с сумками. Вижу, за чугунной оградой стоит кремовый лимузин, украшенный цветами. Думаю, чей-то муж расстарался. И грустно мне стало, что моего тут нет. Говорю тебе:

— Лови машину, Овчарка.

А ты:

— Наша машина уже здесь. — И на лимузин показываешь: — Карета для нашей царицы и ее мамочки. И то она не слишком-то хороша для тебя с дочуркой. Залезай. А внутри от меня подарочек найдешь.

Я вот сейчас думаю: было у меня в жизни два счастливых дня — тот, когда мы познакомились, и тот, когда ехали домой в этом лимузине. Два дня за всю жизнь, Овчарка. Не так уж это и мало, правда?

— Наверное, это даже много. Зато вот, Васса, ты ни за что не угадаешь, какой самый паршивый день в моей жизни.

Овчарка вздохнула и посмотрела невидящим взглядом на солнце над морем.

А потом они пошли в поселок. Овчарка тащилась за Вассой черепашьим шагом…

Прошло два дня, и подруги отплыли с острова. Невеселое это было возвращение, и все-таки Овчарке казалось, чем скорее они уедут отсюда, тем им обеим легче станет. Овчарка была зла на весь мир.

Они сели на «Святителя Николая» в три ночи. При Вассе был местный ментовской капитан и еще тот самый парень из МЧС, которого капитан взял себе в помощь. Парень возвращался к себе в Бологое. Ему было по пути, и он согласился конвоировать Вассу до Кеми.