Ольга Лукас - Элексир князя Собакина Страница 46

— Какие вы все кавайные! — приговаривал Паша, поглаживая девушек по округлостям и выпуклостям. — Няки такие!

— Няки — это обидное слово? — насторожилась Танюха.

— Да это ж по-японски. По-нашенскому с вашенским. Все анимешники так говорят. Красивые значит.

— Они... мышники... — повторила Надюха-маленькая. — Это кто такие?

— Ну, неважно. Это последователи культа Сусуки-сана в большом городе, откуда я родом. А вы, значит, красавицы, меня потчуете, а я, как свинья, вас не благодарю. Непорядок. Давайте-ка по справедливости.

— Каков мужик! — перешептывались бонзайские девки. — Справедливый. Вот его бы в председатели! Враз бы этих сикарах укротил!

— Вот, — Паша порылся в карманах и достал маленькую трубочку, потом — зажигалку и небольшой бумажный сверток. — Последнюю заначку травы вам отдаю. Потому что люблю вас всех — сил нет!

Он набил трубку, подпалил зелье, затянулся, задержал дыхание, потом выдохнул, передавая трубку по кругу:

— Дунь, а Дунь? На-ка, дунь!

Дуня Попова с благоговением приняла трубку, вдохнула, закашлялась и раскраснелась.

— Это с непривычки, — пояснил Паша. — Передаем дальше, это у нас трубка мира... и любви.

Закашлялись почти все — кроме тех, кто догадался не вдыхать Пашино зелье, а только сделать вид, что курит.

— Ой, да это же конопель! — сообразила вдруг Дуня-толстая. — Да у нас этого добра в поле — как грязи.

— О’кей, завтра пойдем в экспедицию, назначаю тебя главной, — тут же распорядился Паша.

— А ты тоже из Собакиных? — набравшись храбрости, спросила Надюха-маленькая.

— Нет, я из японцев.

— А вроде не косоглазенький...

— То есть мама у меня японка, Хакамада ее фамилия, а папа юрист. Я в Японии вообще жил с детства... Ой, надо же, как мы все быстро скурили. Так, о чем я?

— О Японии. Как ты там жил, — подсказала Танюха.

— Да, Япония... Страна восходящего солнца! И я, значит, поехал туда... И ехал, и ехал... И вот приехал. Смотрю — солнце восходит. А под солнцем стоит такая пагода типа вашей церкви, только в пять раз больше А там уже меня ждут эти, как их... мои друзья, японские аниматоры. И говорят: слышь, Пашка, — ну, они по-японски говорили, но я был с личным переводчиком. Наруто его зовут, такой нормальный пацанчик. Так вот, говорят мне японские аниматоры: Пашка ты, Пашка! Мы знаем тебя как гения и как своего в доску парня. Аниме наше велико и обильно, а порядку в нем нет. Сочини нам, брателло, сценарий самого забойного аниме. Ну, я и сочинил. А потом еще сочинил. И еще.

— Аниме — это дух такой? — тихо спросила Танюха.

— Да нет. Это мультик такой, навроде... навроде аниме... Черт, вы же телевизора в глаза не видели, как вам, милые, объяснить-то. О! — Паша порылся в своих невообразимых и всеобъемлющих карманах и выудил смартфон. — Тут картинка маленькая, но все-таки видно, вы смотрите внимательно. Это видеоклип. Мне друзья нарезали на день рождения. В смысле, мои друзья, японские аниматоры, сняли лично для меня в подарок самое высокобюджетное аниме в истории аниме. Короче, смотрите!

Девушки были поражены движущимися по экрану картинками — крошечными, нарисованными, но явно живыми. То, что они двигались под музыку и даже умудрялись открывать рот в такт, их не особенно удивило — есть же пределы человеческому удивлению! — хотя Пашины друзья приложили массу стараний к тому, чтобы синхронизировать изображение с текстом.

— Ой, батюшки! Щупальца-то, щупальца! — не то ужасались, не то восхищались бонзайские девки, передавая друг другу чудное устройство с движущимися картинками внутри. — А глаза-то какие, ты глянь! А титьки-то у них, что дыни! Паш, а Паш, кто это тут саблей машет?

— Это не сабля, а катана. Называется Сэмбондзакура. А машет ей мой приятель, Бьякуя его зовут. Как заорет: «Шире!» — так все теньгуи широким кругом так и разлетаются. Но уже без голов. Мужик неплохой, но сильно отмороженный.

— Быкует, значит. Надо запомнить. А это кто, Пашечка?

— А это подруженция моя. Сейлор Мун.

— Да ну, тощая. Ой, а этот-то, этот — ну совсем как ты. Тоже с косичками.

— А это и есть я, — не стал отпираться Паша. — Бог всего и вся. Из нового пантеона. Шинигами моя фамилия.

— Бог! — воскликнули девушки.

— А учителя нашего видел? — тут же спросила Надя-маленькая.

— Ну а как же! Сидим мы раз с Сусуки-саном — вот совсем как с вами сейчас — на облаке. Ногами болтаем, вниз поглядываем, на далекую и прекрасную землю. А там вы плачете, богу молитесь, не жалея слез. Потому что у вас все что надо, уже выросло, а крокодил ни один, даже самый завалящий, так и не поймался. Тогда Сусуки говорит мне: слышь, брат Живой... В смысле, брат Шинигами. Вымрут мои возлюбленные бонзаюшки при таких хреновых раскладах. Мужиков-то у них совсем не осталось, один поп, да и от того толку как от козла молока. А потом говорит: ступай, говорит, Паша... то есть этот... Шинигами, на землю, пролей на заек моих благодатный дождь. И вот я здесь, среди вас.

— Бог! Живой! — прошелестели девушки.

А потом по очереди — начала Дуня-толстая, а следом и остальные — спрыгнули с помоста, пали ниц и стали биться лбами о землю.

— Прекратите сейчас же этот культ личности! — возмутился Паша. — Не для того меня Сусуки сюда послал, чтоб вы на холодной земле красивым телом лежали! Всем встать!

Девушки вскочили.

— Заботящий! Значит, правда, что от учителя! — воскликнула Танюха. — Так чего же мы ждем?

Девушки переглянулись, а потом ловко подхватили Пашу на руки и с пением мантры «Кота сера меси ногами» понесли его прочь с поляны.

— Куда едем? — поинтересовался Живой, пытаясь устроиться поудобнее. — Не на живодерню, надеюсь?

— В баню. Там благодатный дождь сподручнее проливать, — пояснила Надюха-маленькая.

— Надо бы только остальных кликнуть, чтобы всем хватило, — сказала уже омытая благодатным дождем и потому щедрая Дуня Попова.

— Каких еще — остальных? — запаниковал Паша. — Вы смерти моей хотите? Смерти живого бога в этой вашей черной бане? Я пошутил, пошутил, не все сразу, давайте кинем жребий, а потом в порядке живой очереди...

Не слушая его, девки запели громче: «Кота сера меси ногами, сера, сера меси ногами». Их сильные молодые голоса заглушали Пашины вопли.

Вскоре наступила тишина.

Глава 20

Утро туманное

Костя Бабст проснулся голый в чужой постели.

За окном уже начинало светать. Голова болела вся. Тело готово было пойти мелкими трещинами, как истосковавшаяся по дождю пустыня. Рядом на кровати кто-то храпел. Бабст с трудом повернул голову и, присмотревшись, разглядел в темноте чью-то бородатую физиономию. Ему стало еще хуже. Сердце без предупреждения прыгнуло вверх, нырнуло вниз и заныло, предвещая совсем недоброе. Косте показалось, что мужик на кровати выводит храпом что-то знакомое...

«Кота сера меси ногами», — узнал мелодию Бабст.

Да это же поп Семен! Сразу стало чуточку легче: Костя вспомнил вчерашний день и даже немножко вечер. Страдальчески натянув джинсы и футболку, валявшиеся рядом, на полу, он включил свет, с трудом добрался до стола, раздвинул рукой объедки и оперся кулаками о столешницу. Вот это похмелье! Собравшись с силами, он нацедил себе самогона в грязный стакан и, стараясь не глядеть на остатки вчерашнего пиршества, поднес посуду ко рту. Но тут же отставил, едва сдержав рвотный позыв.

«Никогда еще такого не было. Надо бы записать ощущения, эксперимент-то получается серьезный», — подумал Бабст и повернулся спиной к столу. Со стены на него смотрел, чуть прищурившись, добрый старец Сусуки-сан.

— Свиньи мы все-таки, дорогой учитель, — сиплым шепотом сообщил ему Костя. — Меры совсем не знаем. Вот и поп твой Сеня тоже свинья. Русские люди, ничего не попишешь...

Ему показалось, что учитель слегка кивнул в ответ.

Стало еще чуть-чуть полегче, хотя голова болела по-прежнему. Под портретом обнаружился новый бонсай — довольно крупная березка с желтоватой корой и раскидистыми ветвями.

Подойдя поближе, Бабст пригляделся и с удивлением увидел, что это типичная береза пушистая, betula pubescens, славящаяся своей белизной. А тут желтая какая-то. И откуда она вообще здесь взялась, ночью? Выросла по воле учителя? Осторожно, чтобы не расплескать похмелье, Костя присел на корточки перед деревцем: березка была широкая, разрослась во все стороны, нижняя часть ствола потемнела и покрылась трещинами. Видно было, что малютке не меньше ста лет, если не все сто пятьдесят.

— Да это же собакинская береза! — хлопнул себя по лбу Бабст.

Он осторожно поднялся и переместился в соседнюю комнату. Там на такой же широкой кровати, точно по центру, возлежал Петр Алексеевич. Грудь его ровно вздымалась, дыхание было спокойным, без хрипов и храпов — видно было, что вчера вечером он провел время с большей пользой для здоровья, чем научный консультант экспедиции.