Иоанна Хмелевская - Смерть беспозвоночным Страница 47

— Лично никогда.

— А интервью? Неужели вам не выпадало такое счастье? Вот вы даете интервью, что‑то там говорите, а журналист переделывает все на собственный лад, как ему правится.

— Я не даю интервью.

— Так закажите благодарственный молебен, — мрачно посоветовала я. — Это как раз тот случай. Тактичность, деликатность, нюансы — все оборачивается примитивом. Вот, скажем, автор пишет, что героиня сидела рядом и изредка несмело касалась его локтем. Режиссер же бросает героиню ему на колени и крутит смачную порнографию. И как вы объясните суду, что имели в виду нежные чувства, а не сексуальное пособие для распалившихся подростков? Какой суд в состоянии понять ваши претензии? Или, опять же, вы утверждаете, что проверяли знакомства героя, .а журналист заявляет, что вы позабыли о клиенте и занялись посторонними лицами?

Вежбицкий внимательно слушал. Кажется, с пониманием.

— Разумеется, мне приходилось сталкиваться с таким подходом, — признался он. — И не только при чтении Хемингуэя. Допускаю, что некто, доведенный до отчаяния такими искажениями, мог решиться на месть…

Но я уже понеслась:

— И не только автор художественного произведения, страдает и сценарист. Режиссер берет его сценарий, выхватывает сюжет, а все остальное переделывает на свой лад. Ведь режиссер — первый после Бога, больше никто не смеет и слова сказать, пригасить разошедшегося режиссера можно лишь деньгами, тогда он согласен отказаться от своих идиотских идей, но это бывает еще хуже, потому как обнажается дно — его полная творческая импотенция. Нет, у нас есть, конечно, и хорошие режиссеры, есть и просто замечательные. Я говорю о паразитах–пиявках. О «великих художниках» с пустой головой, кровопийцах, разжиревших на высосанных жертвах!

— Очень образно. Вы, пани Иоанна, весьма доходчиво формулируете свои выводы. Признаюсь, и Эва говорила нечто подобное, только другими словами. А мне удалось выяснить, что упомянутый вами Флориан Поренч очень ловко и умело вредил ей в общественном мнении и при каждой встрече преподносил какую‑нибудь неприятность. А он очень старался эти встречи организовать…

Я не выдержала.

— Хватит, давайте уж говорить прямо, к черту дипломатию! Ведь он давно жил в одном доме с ней, вы не могли не знать об этом. Как же допустили до этого? Он подружился с ее родителями?

Мне очень хотелось услышать, что Вежбицкий знает об этом. А тот как‑то заговорщически осмотрелся, обнаружил, что нас никто не подслушивает, а сквозь окно видно буфетчицу за стойкой, жестом попросил у нее еще чашку кофе и наклонился ко мне.

— Да, я хотел обратить на это ваше внимание…

— Нет необходимости, — опять невежливо перебила его. — Я охотно беседую с любопытными бабами. Знала ли Эвина семья ее адрес, — вот что интересно, ведь Поренч только с ему известной целью мог и скрыть его от папочки…

— Из вашего вопроса следует, что в агрессивной кампании против Эвы вы чувствуете и руку ее отца?

— О, и вы тоже?

— Да, и безо всякого сомнения.

— Но о том, где она живет, он узнал, кажется, лишь совсем недавно?

Пан адвокат, поколебавшись, решил, что все же может выдать мне эту тайну. С проживанием Эвы после ее бегства от родителей все не так просто. Сначала она жила в квартире мужа, после того, как они развелись и он уехал из страны. И тут совпали во времени знакомство с очаровашкой Флорианом, экранизация ее книг и проклятый сценарий — все это заняло около двух лет, после чего она, воспользовавшись пребыванием Поренча в Кракове, сделала попытку освободиться от него, исчезнуть из поля его зрения и заменила свою квартиру на ту, что на улице Винни–Пуха. А он тоже поселился в том доме, совершенно случайно, о чем она не имела ни малейшего понятия, и почти три года они не общались. Фамилия Седляк Поренчу ничего не говорила, а они как‑то не встречались, хотя жили на одной лестничной клетке и пользовались одним лифтом. Но счастье не длится вечно, Поренч ее обнаружил, плясал от радости, а Эва впала в панику.

И не нашла ничего лучшего, как не появляться в собственной квартире, и ютилась где придется, из чего можно сделать вывод, что боялась появления отца. Вежбицкий был знаком с ней со времени ее бракоразводного процесса, хотя сам в нем не принимал участия, просто познакомился с Эвой. И сдается мне, влюбился в нее с первого раза и навсегда.

Тут я наконец первый раз внимательно оглядела адвоката и пришла к выводу, что на месте Эвы восприняла бы этот факт как великую милость судьбы. Надеюсь, она так и сделала.

Воспользовавшись подвернувшимся случаем, я попыталась выяснить у Вежбицкого кое‑что из непонятных для меня ложных измышлений Поренча, которые он неутомимо вдалбливал в головы Мартуси, Яворчика, а главное, отца Эвы. Тут меня малость сбила с толку сплетница–соседка своими измышлениями, поэтому я принялась думать вслух, напрочь позабыв о всякой необходимости соблюдать осторожность.

В жизни не встречала я человека, который слушал бы меня так внимательно, как адвокат Вежбицкий. И когда я закончила, задумчиво продолжил:

— Состояние Эвы было ужасным. Она боялась выходить на улицу, не спала ночами, вздрагивала от каждого звонка в дверь. Это было не просто нервное расстройство, боюсь, нечто большее. И знаете, она стала искать спасения в работе. Принялась писать, но публиковать своих писаний не собиралась. Я читал, это было прекрасно! А она боялась издательств. Мне же казалось — любое издательство, любой журнал схватили бы ее вещи обеими руками, так они были хороши. Да она и сама это понимала, и как‑то призналась мне, что боится успеха. Даже собиралась сменить псевдоним. Но было в ней и упорство, и какая‑то непонятная мне сила. То есть физически она совсем ослабела, но творчески была тверда — я это я, и точка! И вот так сама себя загнала в замкнутый круг. И если бы мне пришлось кого‑то убивать… хотя нет у меня таких склонностей, — то только этого Флориана Поренча.

— На вашем месте я бы нашла и вторую цель, — выпалила я, не успев удержать язык за зубами. — Нет, нет, я ничего не говорю, меня всегда считали малость ненормальной, пусть так и остается.

— Вы — прелесть, пани Иоанна, — произнес торжественно Эвин поклонник.

А у меня в голове все время вертелось то, что я услышала от пани Вишневской и что должно быть учтено. К этому прибавлялось услышанное от Ляльки. И я вдруг пожалела, что не могу раздвоиться, тогда вторая я смогла бы пообщаться с Гурским, тут уж наверняка мы бы пригодились друг другу и достигли бы грандиозных успехов.

А вслух я торжественно заверила пана адвоката, что самым великим и мудрым его жизненным деянием была отправка Эвы за пределы Польши, к чертям собачьим. Ничего не поделаешь, у меня нет другого выхода, как ознакомить со всеми этими нашими тонкостями одного мента, и вам придется с этим согласиться. Да, а как сейчас обстоит дело с Эвиным папочкой? Он вроде бы отбыл на лечение в санаторий, ревматизм у него. Вы знаете, в какой санаторий?

— Понятия не имею, я лишь от вас узнал об этом, как‑то не придал значения… Мне надо узнать?

— Нет, он уже должен скоро вернуться. Холера, будь я на тридцать лет моложе!

Оглушив напоследок адвоката этим выкриком, я наконец оставила его в покое.

Еще не доехав до дома, я из машины позвонила Мартусе по мобильнику, позабыв, что ее телефоны прослушиваются.

— Мартуся, слушай, ты должна сказать мне правду! Ты убила этого подонка или не ты? Если ты — признайся, мне просто до смерти надо знать, а от меня ни одна душа не узнает, ты же знаешь, мне можно верить. Так ты убила его или не ты?

— Нет! Христом Богом клянусь, на коленях, вот те крест — не я! Почему тебе так надо, чтобы я его убила? Ведь знаешь же, я по природе брезглива, такие вещи не для меня. Езус–Мария! Потому что он мне портит все мое расследование! Я бы распутала все эти убийства, все доказала. Если бы не этот подонок. И если ты — у меня все получается, а если нет — рухнут все мои построения. Говори правду, не то вообще не хочу знать тебя!

Что‑то грохнуло в мобильнике — не иначе, Мартуся плюхнулась на колени. И точно. Послышался жалобный голос.

— Вот, на коленях клянусь — не я! Хочешь, поклянусь». чем бы таким… Да, пусть у меня до конца жизни будут болеть зубы, если я тебя обманываю! Не убивала я этого гада ядовитого, пусть у меня рука отсохнет! Я ведь даже его паршивый труп в глаза не видела! Клянусь жизнью моей собаки и моих кошек — не я!!!

Ну, это решает дело. И выходит, во всем этом нет ни малейшего смысла.

Факс от Гурского я нашла на полу. Это мое устройство как‑то так действовало, что присылаемые мне информации, обретя вид распечатки, непременно соскальзывали с чуда техники и, описав полукруг, плавно приземлялись под письменным столом, становясь совершенно незаметными.

Ясное дело, до этого я позвонила, намереваясь устроить скандал, даже несмотря на то, что не застала Гурского, но не успела — секретарша поспешила сообщить мне, что факс отправлен. Эта особа добавила, даже с некоторой обидой в голосе, что факс отправляла она лично и сделала это уже несколько часов назад.