Б/У или любовь сумасшедших - Ольга Романовна Трифонова Страница 47

Белый кот Марципан, дремлющий в старом вольтеровском кресле, потертые ковры, фотография красавца не хуже Марлона Брандо, молодого танкиста Мюллера, сражавшегося за свободу Европы. Фотография стояла на старом рояле, и разве не чудом был этот рояль в безумии гонки по сто первому хайвэю, и сам мистер Мюллер, и яблоневый сад за голубым домиком, и горячие булочки по утрам, и камин в комнате, и молчание, и то, что не было слышно и видно сто первого, несущегося совсем рядом? Разве все это не было чудом, сном?

Она пойдет ужинать с благополучным, загорелым идиотом, пойдет в память о мистере Мюллере и в память о встрече с ним наденет вот это белое с мексиканской вышивкой-гладью платье. Его посоветовал купить в маленьком поселке Ортега-Хилл мистер Мюллер. Она увязалась, к явному его удовольствию, за покупками.

По дороге в Ортега-Хилл он пел для нее песенки о смеющихся ветрах и о других ветрах, которые пролетят над океаном и морями и вернут любимого Бонни.

— У тебя есть Бонни? — спросил мистер Мюллер.

— Нет, — беспечно ответила она, — никого у меня нет.

В городе они зашли в маленький мексиканский ресторанчик, и она напилась.

Она, не любящая спиртного, просто очумела от этой слабенькой мексиканской водочки. Водочку подавали в широких бокалах-вазочках, и по краю вазочки проходила насыпь из тончайшей нежной соли. Из-за «Маргериты», примеряя платье в своей комнате с ситцевыми занавесками, она запела на мотив «Смеющихся ветров».

О, как ветры смеются

И улетают прочь.

Весь летний день смеются,

Потом почти всю ночь.

Дана, дана, дана, дана,

Дана, дана, дана, дан, —

пела она и вдруг увидела в зеркале мистера Мюллера. Он стоял в дверях, опустив вдоль длинного тела длинные руки и смотрел на нее. Он смотрел так, что она не испугалась того, что он слышал, как она поет по-русски. Она испугалась другого: она поняла, что может полюбить мистера Мюллера и, наверное, уже любит его.

— Ха-ра-шо, — сказал мистер Мюллер и, наклонившись, поднял с пола стоящий у его ног горшок с маленьким деревцем вереска. Он поставил это деревце на столик справа от камина, около лампы-вазы с синим китайским рисунком.

Вечером втроем, Марципан лежал у нее на коленях, они смотрели у камина хронику Second World War[7], и мистер Мюллер рассказывал ей об американских генералах. Вспоминалось «За рекой в тени деревьев». Около двенадцати подъехала парочка на «версае», загорелые, со снастью для виндсерфинга на багажнике. Мистер Мюллер, извинившись, сказал, что свободных комнат нет, и порекомендовал очень хороший и недорогой Мотор-инн буквально, ну буквально в четырех милях отсюда.

Вот о чем вспоминала Ирина, направляясь автобусом двадцать семь к площади Сен-Мишель.

О второй встрече с мистером Мюллером и о том, что было после, она старалась не думать.

Вышла после Люксембургского сада. Отсюда Муфтарка совсем недалеко.

С Ионой познакомилась через месье Марка. Седовласый, элегантный месье Марк опекал старика, как опекает смотритель средневековые руины. И действительно, у Ионы вечно что-то обваливалось и рушилось. Что было совсем естественно, ибо весной Ионины куранты жизни пробили сто ударов. Он знал Шагала и дружил с ним. В древних записных книжках тонким каллиграфическим почерком был записан адрес: «Allee de Pins З М. Chagal Boulogne Sur Jeine Ieine».

Там же почему-то встречался Питяров Г.А., живущий в Обыденском переулке в доме 13, квартире семь, в скобках: ГПУ, цитаты из Маркса, перечень красок для пейзажа «серо-голубого». «Перманент синий, умбра жженая, белила, охра и светлый кадмий». Высказывание Павла III о Бенвенуто Челлинни, пропуск в «Ламповую для получения технического аккумулятора» по 8/Х включительно, дневник первых дней войны, пережитых на Верхней Масловке, рецепты, «мысли и изречения».

Это было все, что осталось от столетней жизни неплохого художника, приятеля Марка Шагала, осведомителя ГПУ, народного комиссара искусств в Одессе, любящего мужа и нежного отца.

Да еще воспоминания о «кормлении проституток» в Париже семьдесят лет тому назад:

— Ты знаешь, Дубровка, под малиновой мантильей на ней было золотистое бархатное платье в пышных складках на груди, а во время голода в Москве в переулках была тишина, хлеб продавали из-под полы на Трубной площади, на рынках изобилие фраков и смокингов. Осмеркин за табачную крошку приобрел себе такую одежду и щеголял в ней. А когда в Витебске был погром, одного пьяного белогвардейца стошнило: «Не могу, когда еврей меня за руку держит». А в Париже тоже был голод, мы голодали и мечтали попасть в больницу, чтобы отдохнуть от голода, и Марк голодал.

А двадцать шестого марта открылась выставка нашей группы на Рю де Фабур Сен-Оноре, ты не поверишь, над номером тринадцать выставлялся Боннар, правда, не из лучших, под номером сорок четыре — Дюфи, масло, как ни странно, были два замечательных ню Изера, чудный натюрморт Кислинга, не помню номер, кажется, восемьдесят два, неслыханно красивый Синьяк…

Ирина слушала его бормотание и думала:

«Какой же одинокой надо быть, чтобы прибежать к этому старику. Он все забыл, и для него Синьяк ближе и интересней того, что происходит сейчас на его родине».

— …маленький, очень хороший по цвету и воздуху Утрилло, Вламинк, а я… ты, конечно, будешь удивлена, Дубровка, я был под номером сто тринадцать. Пейзаж, несравненная бликовка и в то же время…

— Иона, в России переворот.

— Где?

— В Москве, в России, на улицах танки.

— На каких?

— На набережной Москвы-реки.

— А разве в Москве есть река?

— Но вы же прожили там почти всю свою жизнь, разве не заметили реки?

— Не заметил, — растерянно сказал Иона.

Он сидел у окна в глубоком кресле с рваной обивкой и очень напоминал знаменитый портрет Дидро, дом которого, кстати, был совсем рядом. Слезящиеся глаза Ионы с собачьей тоской смотрели на блеклое небо, и запах старика отдавал псиной.

«Пора его мыть», — подумала Ирина. Каким ветром занесло этого старика снова, через пропасть лет в Париж? Какая-то путаная история. Приехал в гости то ли к племяннику, то ли к кузену. В Москве внучка, забрав уникальную коллекцию живописи, отправила его в дом престарелых. Он ненавидел этот дом и страдал в нем, поэтому «домой» не спешил. Кузен-племянник был одинок и старика не торопил, а потом умер внезапно. Оказалось, что скромные сбережения и крошечную квартирку завещал вот этому старому, бездомному псу. Иона был счастлив. Призрак