Варвара Клюева - Лекарство от хандры Страница 52

— Прошка, вернись! Мне без тебя страшно и одиноко!

Молчание.

— Ладно, черт с тобой! Расскажу я тебе эту проклятую love story <Историю любви (англ.).>!

— Правдивую? — донеслось из темноты.

— Правдивую, правдивую.

— Ничего не переврешь и не присочинишь?

— Ничего.

— Дай честное слово!

— Это шантаж!

Молчание.

— Чтоб тебя на том свете лишних сто лет в чистилище продержали! Иди сюда!

— Даешь честное слово?

— Даю, даю, подавись!

Через тридцать секунд трясущийся Прошка с довольным пыхтением влезал в телогрейку.

— Ну-с, приступай!

Я бы огрызнулась, да что толку? Все равно придется рассказывать. Честное слово связало меня по рукам и ногам.

— Если помнишь, после четвертого курса я ездила в наш спортивный лагерь…

— Что?! — немедленно перебил Прошка. — Ты хочешь сказать, что впервые влюбилась в двадцать с хвостиком?

— По-моему, удивляться надо тому, что со мной вообще случилось это размягчение мозгов. Начитавшись книг о злой женской судьбе и насмотревшись на идиоток, которые до встречи с ненаглядным были вполне разумными девчонками, я твердо решила, что в эти игры не играю.

— И на старуху бывает проруха, — злорадно хихикнул Прошка. — Продолжай.

— Первую половину дня я проводила у моря, а после обеда развлекалась в лагере — играла в волейбол, пинг-понг… Ох, как я их всех разделала!

— Не отвлекайся.

— У моря я лежала не на пляже, а дальше, на камнях. Заход в море там был ужасный, зато вокруг никого. Иногда только пройдет кто-нибудь мимо — из лагеря в соседний дом отдыха или наоборот. И вот в один прекрасный день вылезаю я из моря на карачках (камни острые и скользкие), а по берегу от дома отдыха идет этакий Адонис годах о двадцати пяти — двадцати семи. Посмотрел он, как я выползаю из воды крокодилом, подхватил меня и поставил на плоский камень, где лежали мои шлепанцы. Я буркнула «спасибо» довольно неприветливо, потому как не просила его о помощи и вообще не люблю, когда меня хватают. А он улыбнулся улыбкой рекламной звезды и сказал пошлейший комплимент типа того, что для обрамления моей неземной красы мне необходимо мужское общество. Видно, у него это что-то вроде зарядки было: каждый день до завтрака обаять шесть одиноких дур. Я прищурилась, оглядела его с головы до пят, цыкнула зубом и сказала, что для обрамления он никак не годится. На таком невзрачном фоне моя неземная краса станет просто убийственной, а я человек миролюбивый. Он загоготал, как тюлень, выпятил грудь, распушил хвост и сказал еще один избитый комплимент, на этот раз моему блестящему остроумию. В общем, минут десять мы обменивались любезностями, а потом он мне надоел — и я отшила его уже по-настоящему.

— Как? — Судя по голосу, Прошка улыбался в радостном предвкушении.

— Помилуй, my darling <Дорогой мой (англ.).>! Существует как минимум тысяча и один способ серьезно задеть непомерно раздутое мужское эго. И ты хочешь, чтобы я через столько лет вспомнила, каким именно воспользовалась? Так или иначе он обиделся и ушел. А на следующий день явился снова. На этот раз он не говорил комплименты, а избрал другую тактику. Сказал, что вел себя вчера, как дурак, и начал рассказывать всякие жалостные истории из своей жизни. Я отделалась от прилипалы с большим трудом и на другой день пошла загорать в другую сторону от лагеря. Но он нашел меня и там.

Тогда я еще не впала в маразм и отлично понимала, что его просто раззадорило упорство, с которым я отказывалась капитулировать перед его смертоносным мужским обаянием. Увидев его в третий раз, я по-настоящему разъярилась: не хватало еще, чтобы какое-то надувшееся от самодовольства ничтожество по причине уязвленного самолюбия отравляло мне блаженные часы у моря! Словом, наговорила ему такого, что сама потом испугалась. А он выслушал все с самым смиренным видом и попросил разрешения приходить сюда хотя бы время от времени и любоваться мною издали.

Поскольку меня мучили угрызения совести, в качестве моральной компенсации я разрешила этому насквозь фальшивому страдальцу не только приходить время от времени, но и приближаться изредка для получасовой беседы.

— Вот видишь, до чего доводит злобный нрав! — назидательно сказал Прошка.

— Если бы у меня был по-настоящему злобный нрав, я еще в первый раз закидала бы его камнями.

— Как его звали?

— Ты будешь смеяться, но звали его — да и зовут, наверное, — Романом. Он начал приходить, и не изредка, а каждый божий день. Первые три раза я демонстративно слушала его с часами в руках. Через неделю я пропустила обед в лагере и поехала с ним обедать в город. А вернулась только через два дня.

Потом, задним числом, я пыталась понять: как же это ему удалось? Ведь я с первого взгляда оценила его совершенно правильно — пустой, тщеславный, самовлюбленный тип, для которого отношения с женщинами — вид спорта, способ потешить самолюбие.

— Хочешь, угадаю? — предложил Прошка. — Он сказал тебе, что о встрече с такой чудесной, восхитительной, несравненной и так далее девушкой мечтал всю жизнь…

— Дурак ты, Прошка! — обиделась я. — Думаешь, меня можно купить на такую дешевку?

— Ну ладно, ладно, — пробормотал он примирительно. — Так как же он тебя охмурил?

— Те полчаса в день, которые я ему отвела, он прощупывал меня, как умелый диагност прощупывает пациента. При всей его примитивности, богатый опыт общения с прекрасным полом научил его неплохо разбираться в женщинах. Он затрагивал одну за другой разные темы и смотрел на мою реакцию. Да что объяснять, ты и сам из таковских! Сам все знаешь.

— Ну уж нет! У меня все всегда честно, по-настоящему. Любовь с первого, иногда со второго взгляда!

— Ладно, замнем. Через неделю он уже точно знал, что мне интересно и что неинтересно, что я люблю и чего не выношу, словом, знал, на какие кнопки нажимать, чтобы добиться нужного эффекта. И я постепенно склонилась к мысли, что в первый раз в нем ошиблась. Да, он вел себя глупо и пошло, но зачем ему было изгаляться, если схема работает в восьмидесяти случаях из ста? Стоит ли всякий раз изобретать велосипед, когда хочешь позубоскалить или слегка пофлиртовать с девушкой?

— И что было дальше?

— Через три дня заканчивалась моя смена. Он отвез меня в аэропорт и сказал, что в Москве будет только в октябре, потому что сразу же после дома отдыха должен ехать в двухмесячную командировку. Взял у меня адрес и телефон, минут пять целовал на прощание, обещал часто писать, чуть не прослезился, когда объявили, что посадка заканчивается. Вот, собственно и все. Я вернулась в Москву на розовом облаке, потом ездила с вами в Карелию, потом утешала себя мыслью, что за время нашего отсутствия хулиганы вытащили из почтового ящика его письма с обратным адресом, и он молчит, обидевшись на мое молчание. Сентябрь я терпеливо ждала, в октябре начала биться головой о стенку, в ноябре прозрела и возненавидела себя до такой степени, что однажды даже приладила к карнизу веревку.

— А мы-то не могли понять, что с тобой происходит! Ведь жили в одной квартире, вместе учились, ты все время была на виду, и вдруг в тебя точно бес вселился. Вчера еще была нормальной, а тут смотришь в стенку и от еды отказываешься! Без всякой видимой причины. Мы чуть не спятили. Извели расспросами всех, с кем ты общалась. Марк даже тетку свою, психиатра, притащил якобы в гости. Леша целыми днями таращился в потолок, свернув губы в трубочку. Генрих Машеньку на тебя пытался натравить, чтобы выяснила, что с тобой творится. Чего мы только не передумали! Когда ты без предупреждения слиняла в Питер, чуть морды друг другу не начистили — думали, опять кто-то из нас дурака свалял, как тогда, на втором курсе… Слава богу, ты человеком вернулась, а то дело кончилось бы смертоубийством. Хоть бы намекнула…

— Я не знала… Ведь горю я предавалась только в ваше отсутствие, а так старалась вести себя, как обычно…

Прошка даже фыркнул от возмущения.

— Старалась она! Мы от твоих стараний едва не поседели! Ну ладно, дело прошлое… Ты лучше скажи: почему ты решила, будто тебя бросили? Другая на твоем месте наверняка предположила бы, что произошла какая-то трагедия. Этот Роман мог погибнуть, покалечиться, попасть в тюрьму, заболеть, да мало ли что! Ты ведь больше никаких вестей от него не получала?

— Не получала. Но я все-таки не совсем потеряла голову. Когда он не появился в октябре, я начала прокручивать в памяти все его слова, жесты, взгляды, интонации. С памятью-то у меня, слава богу, все в порядке. И задним числом, не одурманенная его волнующей близостью, отчетливо увидела: это был спектакль. И даже не очень талантливый. Просто зрительница попалась темная.

— М-м, — промычал Прошка. — Да не переживай ты так! Думаешь, многие на твоем месте разобрались бы, что к чему? Тем более в первый раз… Кстати, а второй-то был?

— За кого ты меня принимаешь?!

— Ты хочешь сказать, что больше никого никогда не любила?