Ирина Волкова - Человек, который ненавидел Маринину Страница 54

Гоше показалось, что это его палец нажимает на курок. Трах! Бах! Крики, стоны, мольбы о помощи, кровь, еще кровь и наконец тишина. Тишина звенела в ушах, как туго натянутая струна. Лицо Крестовоздвиженского залила смертельная бледность. Он пошатнулся, сделал неверный шаг вперед и потерял сознание.

Селена Далилова окинула Андрея Бочарова профессионально отработанным восхищенным взглядом, от которого даже низкорослые и лысые мужчины начинали чувствовать себя как минимум Арнольдом Шварценеггером.

Водянистые, по-рыбьи выпуклые глаза прошлись по ее телу, почти не изменив своего холодного, оценивающего выражения.

Взгляд Андрея был девушке неприятен. И, хотя она научилась, используя восточные психотехники, положительно настраивать себя на общение даже с физически непривлекательным для нее мужчиной, тут дело было не в отсутствии физического влечения. Этого клиента с некоторой натяжкой можно было бы назвать красивым. Под одеждой проступали контуры крупного натренированного тела без капли лишнего жира, да и лицо вполне можно было бы счесть привлекательным, если бы его не портили выпуклые водянистые глаза и тонкий, презрительно изогнутый рот.

Художница прислушалась к своим ощущениям, пытаясь понять, откуда исходит ее странная, тревожащая неприязнь к этому человеку.

"Он не хочет меня, — подумала она. — Я это чувствую. Вот в чем дело. Он меня не хочет. Но если он меня не хочет, что ему надо? Зачем он купил мою картину? Или его интересует не обычный секс? Возможно, какие-то извращения? Ладно, там разберемся”.

— Здесь, в галерее, есть уютные кабинеты, — сказала Селена. — Или, если хочешь, мы можем отправиться ко мне или к тебе. Сегодня все будет так, как ты пожелаешь.

— Я бы предпочел снять номер в отеле, — ответил Бочаров.

— Они что там, совсем с ума посходили? — изумленно произнес Додик Дацаев, недоверчиво прислушиваясь к диалогу, несущемуся из приемника. — При чем тут Каменская с Чистяковым? Или они сексуальные игры с переодеваниями устраивают? А Христопродавцев твой — полный псих. Сначала напал на Буданову, потом орал как резаный, потом нес что-то об убийствах, а теперь вот сознание потерял от несчастной любви. И это сотрудник правоохранительных органов! Страшно подумать, что такие люди заботятся о нашей с тобой безопасности. Они же сами представляют угрозу для общества!

— А ты думаешь, нормальный человек в милицию пойдет? — пожал плечами Тофик Магомаев. — Ты знаешь, какая у них зарплата?

— Я знаю, что они должны киллера искать, а не падать в обмороки и не маяться дурью, играя в Каменскую и Чистякова. Как только приведут Христопродавцева в чувство, позвоним Филимонову и расскажем менту о Вороне и о свидетеле с вещевого рынка. — Давно пора, — кивнул Тофик. — Пусть наконец делом займутся.

— Да что же это с ним? Может, “Скорую” вызвать? — обеспокоенно склонилась над Гошей Оленька Кузина.

— Подожди, у меня где-то был нашатырь. Сейчас поищу. Кстати, вы что, телефон отключили? Гоша пытался дозвониться сюда, но не смог.

— Кажется, отключили, — кивнул Игорь.

— Тогда я включу на всякий случай. Марина вышла.

— Ты как? — озабоченно посмотрела на Игоря Оля. — Несколько сумбурное пробуждение, правда? Я думала, все будет совсем не так. Кто ты сейчас? Филимонов или Каменская? Ты помнишь, что было ночью? Это была самая потрясающая ночь в моей жизни!

Игорь наморщил лоб и сжал виски руками.

— Все так странно. В первый момент, когда проснулся, я даже не мог понять, кто я. Чувствуя рядом твое тело, я был мужчиной, а когда смотрел на Марину, мне казалось, что я Каменская. Так, словно у меня было раздвоение личности. Ты представляешь, о чем я говорю?

— Представляю, — улыбнулась Оля. — Может, ты все-таки оставишь Каменскую Марининой? Роль мужчины у тебя получается гораздо лучше.

— Только рядом с тобой.

— Если захочешь, я всегда буду рядом с тобой.

— И Марине совсем не подходит быть Чистяковым. Она мне призналась, что влюблена в Мапоту и собирается выйти за него замуж.

— Замуж? За негра-стриптизера?

— А что? Это не менее экзотично, чем провести ночь с Анастасией Каменской. Игорь рассмеялся.

— Я всегда мечтал быть сыщиком, — сказал он.

— Ну и будь им, — пожала плечами Оля. — Кто же тебе мешает. Сыщики-мужчины ведь тоже встречаются.

— Договорились, — кивнул Филимонов. — А как насчет поцелуя?

Гоша Крестовоздвиженский пошевелился и вернулся к суровой действительности. Над ним, полуприкрыв глаза и, наоборот, полностью от действительности отрешившись, взасос целовались Оля и Игорь.

— Предатели! — прохрипел Гоша и ударил кулаком по ковру.

Игорь и Оля вздрогнули и разомкнули объятия.

— Ой! Ты уже очнулся? — смущенно пробормотала Оля, поправляя растрепавшиеся волосы.

— Черт, как больно! Руку из-за вас ушиб. В комнату впорхнула Марина с ваткой, смоченной нашатырем.

— Ты уже пришел в себя! Как здорово! — воскликнула она. — Не представляешь, как ты нас напугал. Что с тобой случилось?

Под обращенными на него участливыми взглядами Гоша смутился. Он, взрослый серьезный мужчина, милиционер, скапустился на глазах у всех, как слабонервный подросток. Разве может Кузина полюбить такого, как он? То ли дело Филимонов — красивый, богатый, да и в сыске смыслит больше, чем Гоша. Крестовоздвиженскому захотелось заплакать от нестерпимой жалости к самому себе, но он сдержался. Он покажет им всем, что он не из тех, кто распускает нюни из-за баб. Он будет страдать молча. Никто не узнает, что его сердце навсегда разбито.

— Я думал, вас всех убили, — шмыгнув носом, объяснил Гоша. — Я не мог дозвониться до вас и решил сам переговорить с генералом Елагиным. Мне сказали, что вчера он умер от сердечного приступа, но я в это не верю. Его убили, как и всех остальных. Вот я и испугался, что спецслужбы заодно и с вами расправились.

— Какие спецслужбы? Какого генерала убили? — встревоженно спросила Марина. — Что вообще здесь происходит?

— Это долгая история. Потом объясню, — махнул рукой Игорь.

— Все. Оклемался наш мент, — усмехнулся Додик Дацаев. — Пора звонить.

— Я позвоню или ты? — спросил Тофик.

— Лучше ты. Это ведь ты выполняешь задание Аглаи Тихомировны.

Магомаев послушно набрал номер Игоря.

— У вас сейчас находится милиционер по фамилии Христопродавцев, — сказал он. — Позовите его, пожалуйста, к телефону.

Селена Далилова удивленно посмотрела на Бочарова. Она ожидала от него чего угодно, но только не разговоров об искусстве. Значит, его интересует, какой смысл она вкладывает в свои картины. Эта тема была близка сердцу сюрреалистки. Она даже подумала, что первое впечатление могло быть ошибочным и этот тип не такой уж неприятный, как ей показалось вначале, да и сложен он вполне ничего. Если бы только не глаза…

— В трагедии искусство, как способ катарсического очищения от страстей, находит свою высшую форму, — объяснила Селена.

— Интересно, какое отношение к трагедии и катарсическому очищению имеют куски сала и отрезанные женские груди с синими штемпелями нот и портретов композиторов? — поинтересовался Андрей.

— Похоже, тебе не слишком понравилась моя картина. Но все-таки ты ее купил.

— Она была самой дешевой. Я купил не картину, а тебя.

"Нет, все-таки он противный, — решила Селена. — Грубый, дотошный, невежественный…”

— И теперь ты решил побеседовать со мной об искусстве?

— Просто мне интересно, как тебе приходит в голову рисовать нечто подобное? Что, старые добрые пейзажи и натюрморты уже не в моде?

— Пейзажи и натюрморты рассчитаны на примитивов, которые не способны интуитивно проникнуть в глубокую духовную сущность произведения. Там все лежит на поверхности. Даже полный идиот может понять, что хотел сказать художник.

— Возможно, это не так плохо.

— Мои картины не рассчитаны на примитивное мышление.

— Извини, но в данном случае тебе попался примитив. Не могла бы ты объяснить мне глубокую духовную сущность “Восхождения на Олимп”?

— Но это же очевидно. Разве ты не чувствуешь, как на картине чуть колышется тяжелый бархатный занавес с золотой каймой? Занавес — это сцена, театр. Он напоминает нам о том, что весь мир — театр, а все мы в нем актеры.

Сало на пюпитрах — это языческий жертвенный тук, источник смрада, которым смертные соблазняли олимпийцев, изнанка видимого, подкладка жизни. Отрезанные женские груди — это застывшая в смерти сексуальность, свидетельство людской плотоядности, находящей успокоение в страданиях ближнего своего. Музыка, Вагнер, Моцарт — это трагедия, это великий духовный катарсис. Это символично. Это поэтично. Это морально, экзистенциально и визуально.

— Если так рассуждать, то можно обнаружить сходный символизм и в тарелке вчерашнего подкисшего борща, — пожал плечами Бочаров. — Красный цвет напоминает бархат занавеса театра, кусочки вареного мяса — трагедию и застывшую в смерти сексуальность и так далее.