Сергей Нуриев - Идолов не кантовать Страница 6

— Хорошо, — медленно проговорил Потап, — сказал. Теперь давай делиться.

— Давай.

— По-честному?

— По-честному, — согласился эфиоп.

Последователь разрезал говядину и хлеб на две одинаковые части и пододвинул одну себе.

— Это мне, — пояснил он учителю. — А это тебе. Сначала мы съедим твое. — С этими словами Потап откусил половину доли эфиопа, а вторую половину отдал ему.

Тамасген энергично жевал, косясь на долю Потапа.

— Ну вот. Твое мы съели по-честному? — глотнув, спросил ученик мага.

— По-честному, — пролепетал маг.

— А теперь каждый будет есть свое.

И к большому огорчению мага, Потап, ухмыляясь, сожрал свою долю целиком.

— Нечестно, — насупился африканец.

— Как же нечестно!

— Ты съель больше.

— Я ведь тебя спрашивал! Ты сказал: по-честному.

— Сказаль.

— А по-честному и поровну — это разные вещи. А теперь я буду спать. Спокоиной ночи.

Утром Тамасгена разбудило включенное радио. Пронзительный голос диктора сообщал прогноз погоды:

"…По области ожидается от десяти градусов мороза до нескольких градусов тепла. Местами осадки. Возможен ветер…"

Потап стоял перед зеркалом и восторженно рыча, растирался полотенцем. От его могучего румяного тела исходил пар. Увидев отражение великого мага, последователь прервал процедуру и со всей серьезностью заметил:

— Ты, конечно, можешь не поверить, но сейчас ты еще смешнее, чем когда спишь.

Упрекнув напарника в расизме, эфиоп ушел умываться.

— Выход через десять минут, — говорил Потап, одеваясь. — Сегодня у нас культурная программа: осмотр достопримечательностей, встреча с интересными людьми, обед в заводской столовой. А пока проведем инструктаж. Итак:

Пункт первый: никакой самодеятельности. Всякая инициатива будет подавляться адекватным и, стало быть, жестоким образом.

Пункт второй: ничему не удивляться, вести себя тихо и смирно.

Пункт третий: знание и понимание русского языка выказывать лишь в крайнем случае, то есть по моей команде. Пожалуй, все. Да, чуть не забыл! Запиши четвертый пункт: не строить глазки девушкам. Они от этого теряются… Слушай, как ты все-таки завалил нашу дежурную? Может, ты и в самом деле гипнотизер?

Потап небрежно запахнул пальто, поднял воротник и последний раз осмотрел себя в зеркале. Там он увидел решительного молодого человека, имеющего нечто общее с голливудским частным детективом. Для пущей схожести он надел перчатки, прищурил глаза и, выпятив подбородок, поиграл желваками…

Эфиоп напомнил о себе робким кашлем. Мамай окинул наставника критическим взглядом, начав с кроличьей, изгрызенной молью ушанки и закончив вздувшимися на коленях брюками.

— Обнять и плакать, — констатировал Потап. Подумают, что я купил тебя в магазине уцененных вещей. На что ты похож? Никто не поверит, что ты иностранец, даже если узнают в тебе негра. Где твой шарм? Что это у тебя на голове? Бабушки, которые носили такие чепцы, вымерли в позапрошлом веке. Через какой-нибудь час я должен представлять тебя как заморского купца, а ты будешь в этой фуфайке? Ну-ка, выворачивай ее наизнанку.

Гена покорно снял куртку и надел ее подкладкой наружу.

— Совсем плохо, — заключил Потап, обойдя вокруг колдуна, — но пусть лучше будет так. Должна же в тебе быть хоть какая-то загадка!

Более радикальные метаморфозы произошли с шапкой. Со словами "хуже не будет" Мамай хладнокровно отрезал ей уши, также вывернул наизнанку и нахлобучил на голову эфиопа. Нельзя сказать, что головной убор стал смотреться приличнее, но он, во всяком случае, выглядел теперь настолько удивительно, что невольно внушал уважение. Больше, кажется, ничего нельзя было исправить. Потап отступил на два шага и, хмурясь, долго созерцал результаты своего творчества.

— Другое дело, — наконец проговорил он. — Вылитый мароканский жид. Теперь поверят. Да, я погубил в себе великого кутюрье. Ну да черт с ним. Зато кого я породил! Видели бы тебя сейчас твои родные! Мама непременно бы прослезилась. Ну, что скажешь?

Прорицатель робко шагнул к зеркалу и какое-то время молчал, пораженный. Затем отвел влажные глаза от увиденной мерзости и просительно посмотрел на модельера.

— Только не надо меня жалобить, — предупредил Потап. — Может, я, конечно, выбрал и не тот стиль, но что поделать! Искусство добывания денег требует жертв. Тебе что, трудно поступиться эстетическими принципами?

Лицо эфиопа стало похоже на сморщенное зимнее яблоко.

— Ну ладно, ладно, — уступил последователь. Раз у тебя такой консервативный вкус, манто надень по-старому, а беретку не трожь… Нет, все-таки черт знает что. Сними шапку… Надень… Нет, сними…

Через полчаса из гостиницы вышли двое. Первый был в полупальто с поднятым воротником, с деловой папкой в одной руке и дымящейся сигаретой в другой. На голове второго сидела кривобокая чалма. Лицо его было укутано в шарф, и в тонкой щели можно было рассмотреть только живые черные глаза.

Они перешли улицу, осведомились у прохожего, как добраться до "Металлиста", и направились к автобусной остановке.

Глава 4. Завод им. Котовского

Было время, когда трудящийся завода "Металлист" им. Котовского, хорошо проспавшись, съедал яичницу с вареной колбасой, выпивал грузинский чай с бутербродом и, оседлав велосипед, налегке катил на работу. По дороге, насвистывая что-нибудь умеренно-радостное, он вспоминал вчерашнее застолье у кумы и саму куму, думал о сегодняшнем футбольном матче и опять о куме. О завтрашнем дне трудящийся не думал совершенно. В нем он чувствовал уверенность.

Чувствовал ее и бессменный Иван Иваныч, бдительно стерегущий проходную завода. Опустив на оправу очков мохнатые брови, контролер взирал в окно остывшим совиным взглядом и умудрялся при этом спать, пробдив, должно быть, на своем посту уже лет сто и обещая пробдить на нем еще никак не меньше. Остряки пускали слухи, будто на проходной сидит никакой не Иван Иваныч, а просто чучело, в подтверждение чего безнаказанно строили контролеру рожи и крутили кукиши. Люди более степенные такой глупости не верили и регулярно справлялись у Ивана Иваныча о здоровье.

Во дворе завода, радуя глаз трудящегося, простиралась галерея портретов руководителей партии и, стало быть, правительства. Их большие добрые лица выражали спокойствие, пожалуй, и насчет дня послезавтрашнего. Правый фланг галереи продолжала доска почета, украшенная глобусом и ракетой. Оторвавшись от Земли, космический аппарат опоясывал шлейфом фотографии передовиков и вздымался к небесам. Левый фланг замыкала статуя "Сталевар", подаренная областью к юбилею завода. Хотя на самом деле чугунный дядька с палкой являлся не чем иным, как неудачной версией скульптуры "Пионер с горном", в накладной из области было ясно указано, что это сталевар. Вторая и третья версии "Пионера" украшали территорию козякинского хлебозавода и средней школы № 1 и во избежание кривотолков значились как "Хлебороб" и "Челюскинец".

Размеренно гудели вековые машины и механизмы, крутились маховики, визжали станки 1905 года, стометровая труба коптила небо и дырявила облака, давая пробиться лучам светлого будущего на невзрачную козякинскую землю. Нестройными рядами трудящиеся разбредались по лабиринту предприятия (рабочие — направо, служащие — налево) и вливались в трудовой ритм страны. С начала рабочего дня масстера-наставники принимались рыскать по сушилкам в поисках оболтусов пэтэушников, бригадиры лениво материли рабочих, начальники цехов — бригадиров, директор — начальников цехов и т. д. Словом, каждый: делал свое дело. Все шевелилось и не шевелилось в строгом порядке, который, казалось, никогда не будет нарушен.

Но пришла пора, когда трудящийся, проснувшись, обнаруживал, что яичница, сиротливо прижавшись к сковороде, нахально глазела из черного зева одним-единственным желтком. Бутерброд был покрыт колбасой лишь наполовину, а в чае не хватало сахара. Трудящийся смиренно глотал завтрак, садился на велосипед и крутил педали в сторону завода им. Котовского, невесело размышляя о прожорливой куме, повадившейся в гости.

Над цехами вместе с черным дымом витал дух перемен. Практиканты-маляры покрасили окна проходной в спело-зеленый зовущий цвет, под которым был заживо погребен контролер Иван Иваныч. Служащие просили повышения зарплаты. Рабочие слонялись от одного митинга к другому и припоминали начальству старые обиды. Пэтэушники возбуждались и обличали комсоргов:

— Семьдесят лет вы кровь с нас пили!

Назревала смута; Партийцы прятались, ожидая раскулачивания. Все ждали смены власти.