Владимир Болучевский - Немного грусти в похмельном менте Страница 7

— Вот тут ты и гулял… — оценивающим взглядом окинул комнатку Калинин.

— Ну да, — кивнул Заботин. — А что? Поди херово?

— Да нет, ничего. Все в цвет. Только вот запах…

— Не обращай внимания, — Заботин осторожно взял трехлитровую банку двумя руками и налил ее содержимое в бокалы тонкого стекла. Затем манерно взял один из бокалов за тонкую ножку и, приглашая Калинина чокнуться, произнес:

— Никогда не откладывай на завтра то, что можешь выпить сегодня.

— Логично, — кивнул Калинин и взял свой бокал.

Тем временем старший лейтенант Николай Моргулис подошел к двери небольшого и убогого кабинета, который был отведен под нужды оперативно-розыскной работы «убойщикам» РУВД и давал приют сразу всем операм этого самого отдела. Отпер ключом дверь и, войдя, застал следующую картину: тот самый хмырь, которого он оставил для дачи письменных показаний по поводу… ну, короче, по поводу всего, в чем тот должен был сознаться, дабы посредством «искреннего признания облегчить свою участь», уронив свою побитую парашей голову на никогда не мытые руки, дрых, гад, прямо на столе, как… как… ну, просто как будто в гости он сюда зашел и засиделся.

— Алле, гараж! — рыкнул с порога Моргулис. — Кончай ночевать, уже нонче…

Хмырь проснулся, поднял голову и, разлепив глаза, удивленно огляделся вокруг:

— А где это я?

— В «Хилтоне», бля… На Беверли Хилз. Штука баксов за ночлег. Устраивает?

— Не… — похмельно заморгал тот глазами. — Не устраивает.

— Иди ты? — Моргулис уселся за стол и подтянул, развернув к себе, листок бумаги, на котором задержанный изложил свою версию событий, за которые был подвергнут временному лишению свободного перемещения в пространстве. — А шо так? Дороговато?

— Не, в том дело, начальник, — потянулся хмырь, угрюмо трезвея и постепенно припоминая, где находится.

— А в чем? — Моргулис стал разбирать каракули, испещрявшие мятый лист не совсем чистой бумаги.

— Да, просто… не нужен нам берег турецкий. И Африка нам не нужна. На своей стороне и говно слаще пахнет. Разве не так?

— Так… наверно, так… — вчитывался в текст Моргулис.

— Ну вот, а ты говоришь… — сладко зевнул хмырь. — Я, почитай, всю ночь не спал с заморочками[39] этими. А чуть под утро прилег — тут ты меня и сконтропупил[40]. Вот я и задремал маненько. Уж извиняй…

— Ты чего мне тут накарябал?.. — поднял вдруг возмущенный взгляд от листка с признаниями Моргулис. — Ты чего тут мне лепишь, ёханый бабай[41]?

— А чего? — хмырь вытянул шею и пытался заглянуть в исписанный им лист бумаги. — Чего там такого-то?

— Чего?! Ты еще спрашиваешь, гад?!

— Ну так… а…

— Хорошо. Слушай: «Отсидел я в колонии строгого режима почти три года, а исправиться не успел — помешала мне в этом деле амнистия».

— Ну? Так ведь так оно и есть, начальник. Я ж всей душой, но…

— Заткнись! Далее: «Я физически здоров, но мне взгрустнулось, что жена от меня ушла, и я решил совершить кражу». Ну?! Ты чего мне тут лепишь?!

— Так ведь… — недоуменным взглядом хмырь воззрился на Моргулиса. — Ты ж сам сказал… мол, про все пиши. Я про все и написал. Все как есть. И про то, что засижено у меня, и про то, как Зинаида меня бросила. Я ж там все пишу, как есть…

— «В сентябре месяце, — продолжал читать Моргулис (причем в процессе чтения лицо его стало наливаться венозной кровью, и этот факт ничего хорошего задержанному не сулил), — мы совершили кражу карбюратора от спящего мужчины и променяли его на водку…»

— Ну… — кивнул хмырь. — Так оно и было.

— «…А затем после попойки произошла драка между стеной и забором…»

— Это в районе лесопосадок, — уточнил хмырь. — Нас еще тогда свинтили.

— «…Но нецензурными словами мы не выражались, — на виске читающего Моргулиса явно обозначилась пульсирующая жилка, — это все неправда. Потому что лес — это тебе не бар и не дискотека, где себе можно позволять такие вещи».

— Ну да. А разве нет?

— Так… — Моргулис отложил исписанный листок в сторону и, крепко проведя ладонью по лицу, тихо произнес, глядя в истертую столешницу:

— У нас с тобой два выхода из сложившегося положения. Или я отсюда прямиком иду в дурье[42], или ты тут мне, понимаешь… продолжаешь Ваньку валять и… ничего хорошего я тебе тогда не обещаю. Что ты выбираешь?

Хмырь, конечно же, явно предпочел бы первое. Причем с громадным удовольствием понаблюдал бы за тем, как дюжие санитары вяжут опера в смирительную рубашку и увозят в сумасшедшую больницу. Но… это так — мечты. Надеяться на это — все равно как верить в то, что есть на свете правда, общая для всех. И для тебя, и для мента этого, и вообще… для всех остальных. И все ее понимают и верят друг другу. Что вот, мол, (когда уже край по жизни) подошел ты, допустим, к прохожему гражданину и говоришь: «Гражданин, дай на водку, а? Правду говорю: не дашь — сдохну». А он тебе — раз! — и дает. Потому что понимает. Но ведь… ай, ладно! Чего тут говорить…

— Чего притих-то? — механическим движением Моргулис разгладил ладонью лежащий перед ним на столе листок и катнул желваками. — В молчанку играть будем?

Скрипнув тормозами, милицейский «уазик» остановился у крыльца родного РУВД.

Витя Лобов, бережно держа в руках канистру с самогоном, выбрался наружу и, обойдя автомобиль сзади, наблюдал за тем, как сержант отпирает «собачник» и извлекает оттуда Страхова. Процесс был не столько длительным, сколько болезненным для созерцания. На лбу у Страхова (после того как ему врезали дубинкой) уже успела назреть громадная лиловая шишка. Что, впрочем, не составляло особого колористического диссонанса с общим цветом его рожи, ибо была она (рожа) цвета тоже… ну, в общем, понятно. И из машины он выбирался, придерживая голову обеими руками.

— Чего у меня здесь? — Страхов прикоснулся к шишке, взглянул на Витю Лобова и болезненно поморщился.

— Да так, — Лобов зыркнул на сержанта, — Ерунда, короче. Не обращай внимания.

— Извиняй, лейтенант, — сержант коснулся рукой плеча Страхова. — Промашка вышла. Не держи зла.

— Да пошел ты… — беззлобно огрызнулся Страхов и направился к ступеням крыльца управления.

— Погоди, Юрик, — поспешил за ним Виктор.

Сержант запер «собачник» и уселся на переднее сиденье «уазика».

— Слушай, а это вообще кто? — бросил на него взгляд молоденький водитель.

— Да опера это, оказывается, наши. Из «убойного». А что?

— Да нет, — пожал тот плечами и повернул ключ зажигания, — А оружие им с собой носить положено? Даже когда они… по гражданке?

— Наверно, — в свою очередь пожал плечами сержант. — Вообще-то они всегда по гражданке и ходят. Им не возбраняется. А что?

— А то, — водитель опять попытался провернуть стартер. — В лицо их надо бы знать. Ты их хари видел?

— Ну?

— Да нет, ничего… Просто хотелось бы еще немножечко пожить.

— Это ты в каком смысле?

— Да в таком, что они сейчас еще по стакану вмажут, и им… что ты, что я… что мать родная. А ты его за шкирку, да еще и дубинкой по балде. Это сейчас утро. А если б вечером?

— Да ла-адно тебе, — подал голос с заднего сиденья второй сержант. — У нас, чай, автоматы. Что… скажешь, не отобьемся?

— Вот я и говорю, — водителю все-таки удалось запустить двигатель. — Так и будем между собой воевать. Я этого в Чечне нахлебался. Хватит.

— И чего?

— Да ничего. В лицо, говорю, надо бы их запомнить. И знать, что свои. Чтоб под пули понапрасну не соваться.

— Кто ж знал-то. Такие хари…

— Ага, на свою посмотри.

— Ну и что? У меня братан неделю назад с зоны откинулся. Имею право.

— Ладно… поехали.

Милицейский автомобиль, изрыгнув из-под днища клубы черного дыма, взревел и тронулся.

Поднявшись по ступеням крыльца, старший лейтенант Юрий Страхов безуспешно тянул входную дверь управления на себя. Дверь не поддавалась.

— Слушай, — обернулся он к догнавшему его Лобову. — А чего это заперто? Может, случилось чего? Может, упразднили нашу «управу»?

— Это вряд ли, — толкнул Витя дверь внутрь. — Как же без нас? А кто же за порядком в районе наблюдать станет? Давай, заходи…

Они вошли в вестибюль и невольно остановились.

Майор Висюльцев производил запоздалый развод нарядов ППС. И это надо было видеть. И слышать.

— Малахов! — Висюльцев обернулся к молоденькому милиционеру, который старательно надраивал сапоги. — От вас же сейчас за версту гуталином[43] разить будет! И что граждане о нас подумают?

— Что? — распрямился Малахов.

— Да черт знает что они о нас думать будут. Что мы, например… ну, это ладно. Короче говоря, сапоги нужно чистить с вечера. Чтобы утром уже надевать их на свежую голову. Это ясно?