Наталия Клевалина - Убийственная осень Страница 7

Она знала Овчарку. Везучая девчонка, ей бы, Груше, такую работенку, с хорошими бабками и без нервотрепки. Ноги, конечно, пока кормят, но всю жизнь ведь так не будет.

Овчарка рассматривала в бинокль далекие холмистые берега. Вот эта цепь холмов похожа на беременную женщину, которая выгнулась от родовой боли, а вот тот холм, пожалуй, на собаку.

Ушли оба матроса. Васса стояла рядом с Овчаркой, держа чехол для бинокля. Когда она совсем продрогла, так что у нее даже нос покраснел, она сказала:

— Я вниз пойду, а то совсем замерзла. Приходи и ты, а то весь отпуск проваляешься на острове с простудой. Послушай, мне кажется, что не случайно твой отец тут очутился. Это судьба. Наверное, Бог хочет, чтоб вы…

— Убили друг друга?

— Нет.

— А что, помирились? Слушай, — сказала Овчарка, резко опуская бинокль, — может, когда-нибудь эта мысль и придет мне в голову и я от нее даже не взбешусь. Но теперь я об этом и слышать не хочу. Вот представь, вдруг твой папашка объявился, которого ты и в глаза не видела ни разу. Что, на шею ему кинешься, крича «Здравствуй, папочка!», да?

— Нет, конечно. Я просто сначала попробую его понять, хоть немножко.

— Понять? Даже не пытайся, подружка! Нам никогда не понять, почему они делают детей, чтоб потом от них сбежать к первой попавшейся шлюхе!

Васса вздохнула, взяла свою сумку и пошла в каюту. Упрямая Овчарка торчала на носу, пока не замерзла. Потом она решила, что за рубкой рулевого ветер, наверное, потише. Она занесла свою сумку цвета хаки в каюту и отправилась на корму. Здесь она обнаружила Шуру Каретную. Ведущая сидела на лавочке, что тянулась вдоль всей кормы, по-прежнему завернувшись в красный плед. Только теперь она не смотрела на море задумчиво, а что-то сосредоточенно писала в органайзере в кожаной коричневой обложке. Овчарка могла с кем угодно поспорить на что угодно, что это дневник. Груша наверняка продала бы душу рогатому, только чтобы хоть разок заглянуть в него, подумала Овчарка. Господи, даже если на Шуру Каретную надеть кофточку с рынка и джинсы из перехода метро, все равно всем будет казаться, что это дорогие бутиковые шмотки.

«К тому же она везде хороша. Везде она на месте — в Москве ли в каком-нибудь клубе, в телестудии или на Белом море», — думала Овчарка.

Она смотрела, как пикируют чайки на пенистый след позади корабля, потом садятся на воду, аккуратно сложив крылья, и покачиваются на волнах, смотрят вслед уходящему катеру.

«Вот сейчас я к ней подойду и заговорю, — решила Овчарка, — а что я ей скажу? Про телешоу говорить не надо, ей и так все время о нем говорят. У нее такой неприступный вид».

Тут Овчарка вспомнила про колли на причале. «Скажу: «Вы, наверное, собак очень любите. И собаки вас любят, а они плохих людей не могут любить». Не может же она на это обидеться. А если обидится? Эх, почему я не Груша! Правильно говорят, что наглость — второе счастье».

Овчарка впала в ступор, как это всегда с ней бывало, когда она очень уж разволнуется. Тут ведущая подняла глаза и поглядела на Овчарку. Овчарка тогда сделала вид, что она пришла на корму только затем, чтоб сходить в туалет. Она с трудом открыла металлическую дверь и юркнула в кабинку. Овчарка решила, что раз уж зашла, то надо пописать. В сортире дуло во все щели, и у Овчарки даже немного замерзла попа. Туалетную бумагу заменяли газеты, которые от сквозняка разлетались по всему полу. Натягивая джинсы, Овчарка сумела оценить по достоинству юмор моряков — над дыркой в полу, которая была вместо унитаза, висела табличка в позолоченной рамочке с надписью красивыми готическими буквами: «Господа! В целях вашей безопасности вас снимают скрытой камерой!»

«Пойду в каюту, — подумала Овчарка, — может, там мне предложат ананасов в шампанском, смеху ради. Или на худой конец Васса нальет мне чаю из термоса».

Она отправилась к прочим пассажирам. Ведущая продолжала сидеть и писать в органайзере серебряным карандашом.

Овчарка шла вдоль борта и думала о том, что Шура Каретная особенный человек. Она каким-то образом меняла все вокруг себя, хотя сама вряд ли что-нибудь для этого делала. Она села в поезд, и поезд как-то сразу изменился. Она оказалась на причале, и причал вдруг стал совсем другим.

Накрапывал дождь. Овчарка, пройдя по пустой палубе, юркнула в каюту. Кают было две — из верхней можно попасть в нижнюю, спустившись по узкой железной лестнице. Верхней по мере сил попытались придать цивильный вид: постелили на пол потертый коврик, поставили столик со стаканами. Дождь колотил по большим окнам верхней каюты. Нижняя была гораздо грязней, сумрачней, зато больше верхней, здесь имелись изодранные диванчики из кожзаменителя, на которых пассажиры при желании могли немного вздремнуть.

Сначала Овчарка сидела рядом с Вассой на деревянной лавке в верхней каюте. Напротив них разместились отец Панкратий с паломницей. Еще на полу в углу сидела Груша, щелкая кнопками мобильного телефона. А на стуле с ней рядом — женщина с вытравленными длинными волосами, которая снимала на камеру из окна. Остальные спустились вниз.

Отец Панкратий рассказывал паломнице, мрачной женщине с низко надвинутым на глаза платком, о том, как недавно покосился купол главного собора (это произошло сразу после того, как какой-то депутат, расчищая себе место под дачу, вырубил на берегу четыреста танцующих березок), и о том, как все возмущались поступком этого депутата.

«Дачку в таком красивом месте — губа не дура», — подумала Овчарка.

Еще отец Панкратий говорил, что на берегу бухты должны были установить новый поклонный резной крест, который в монастыре делали целых полгода, а те, кто должен был ставить, запили, и крест так и мокнет по сию пору под дождем. А споили работяг, как говорят, эти безбожницы. Нарочно.

Глаза отца Панкратия горели праведным гневом. Просто инквизитор какой-то, который еретиков поносит. Его спутница никак не реагировала на эти обличительные речи.

«Такой красивый, а тараканы в голове, — подумала Овчарка, — он явно считает себя призванным Богом на борьбу с лесбиянками острова».

Она минут на двадцать спустилась вниз, полежала на диванчике, но заснуть не получилось.

Море разгулялось, и зеленые волны захлестывали иллюминаторы нижней каюты. Овчарка поднялась наверх. Никто из спавших внизу не проснулся. Овчарка неприязненно поглядела на своего отца, который спал с широко открытым ртом. Поколотить спящего она считала ниже своего достоинства. Поднявшись наверх, она увидела, что Васса роется в своей сумке.

— Чехол от бинокля не у тебя? — спросила она у Овчарки.

— Нет. Это ты его держала.

— Значит, на палубе остался. Пойду схожу.

— Дохлый номер. Его давно ветром сдуло.

— Может быть, нет. Я его повесила там на какую-то железяку. Пойду погляжу. — И Васса вышла.

Она вернулась минут через семь очень довольная — чехол она нашла. Потом женщина с вытравленными волосами убрала камеру, вытащила из сумочки на поясе сигареты «Вог» с бензиновой зажигалкой и отправилась наружу покурить. Только она вернулась, снизу, прихрамывая, поднялась та самая тощая девчонка с депрессушным лицом и безжизненным голосом осведомилась у сидящих в верхней каюте, как найти туалет. Овчарка ей объяснила, добавив:

— Это не туалет. Гальюн — самое подходящее для него название.

Девчонка ушла. Ее не было около двадцати минут, а потом она вернулась, по-прежнему очень бледная. Так что женщина с вытравленными волосами предложила ей леденцы от укачивания.

— Нет, не надо, — сказала девчонка, — меня не укачало, просто отравилась чем-то, наверное, еще в поезде.

И она отправилась вниз прилечь.

В это время они как раз проходили маленький, метр на метр, островок, на котором был вкопан большой крест. Отец Панкратий с паломницей сразу перекрестились и заспешили наружу помолиться. Они вернулись минут через пятнадцать. До острова осталось не менее часа пути.

Овачарку начало укачивать. Из окна верхней каюты она видела, как нос катера опускался, и тогда ее желудок опускался тоже, когда же нос поднимался, желудок подпрыгивал. Овчарка старалась не смотреть на пляшущий горизонт. Она читала, чтобы перестало мутить, надо смотреть на неподвижную точку. Так она и сделала — двадцать минут подряд не отрывала взгляда от деревянной полочки на стене. Однако это не помогло. Она пошла наружу. От свежего воздуха ей стало лучше. Она стояла у борта, глубоко дыша.

Тоже мне героический журналист. Никого не мутит, кроме нее. Подумаешь, шторм в три балла. Железная дверь заскрипела, наружу выбрался отец Овчарки и, хватаясь за поручни, заспешил на корму, в сортир. Овчарка сделала вид, что не заметила его.

«Было б мне получше, точно б утопила», — подумала Овчарка и сглотнула съеденные в «Поплавке» бутерброды, которые стояли в горле. Не хватает еще накормить чаек на глазах у этого урода. Слава богу, плавание почти кончилось, не то Овчарка непременно испортила бы форму содержанием.