Эллина Наумова - Всё началось, когда он умер Страница 9

Если бы о подобных рассуждениях узнал Андрей Валерьянович, он признал бы их логичными, верными, но прогнал бы мыслительницу к чертовой матери. Однако Катя озвучивала не все, что приходило ей в голову. Да и не основательными приходами это было, а, скорее, краткими набегами. Зато разглагольствовать о том, что люди пожилые погрешили как молодежи и не снилось, она позволяла себе вдоволь.

– Ты требуешь, чтобы я ушел в монастырь? – осенило однажды Андрея Валерьяновича. – Или аскетствовал в миру, одобряя любые твои выходки? Тебе только квартира нужна?

– Перестань! – закричала Катя. – Я никогда не спрашивала тебя о прежней семье или семьях. Я не пытаюсь выяснить, разведен ты или вдовец, сколько детей, внуков, племянников ждут, когда ты загнешься, чтобы воевать за наследство. Я даже не интересуюсь, приватизирована ли твоя квартира. Цени!

– Ценю, вот это ценю, – быстро признался Андрей Валерьянович и посмотрел ей в глаза.

В глазах ее сияла ярость, несовместимая с ложью кому-нибудь, кроме самой себя. Андрей Валерьянович сначала подумал о шампанском, а затем понял, что и так развеселился. Дело в том, что он никогда не был женат. И детей не наплодил – не беременели от него женщины. Так что надеждами на завещание его последняя неукротимая дурочка и могла бы тешиться. «Ладно, получишь ты от меня когда-нибудь королевский подарок и не помянешь лихом своего старого Андрюшу. Ну а вариант сюрприза ты сама выбрала, когда не стала спрашивать, выяснять и интересоваться», – мысленно пообещал Кате Андрей Валерьянович. И она, будто уловив что-то, расслабленно повисла на его шее:

– Давай прекратим этот меркантильный разговор. Я довольна и возможностью отдыхать здесь от общаги. Отъедаться. Отсыпаться. Любить тебя. Это правда.

Андрей Валерьянович вознаградил ее чувствительность: достал бумажник и выдал деньги на сапоги, как и собирался еще до ссоры. Катя сухо поблагодарила. Урод вел себя надлежащим образом. Чудной, милый, щедрый ее урод. «Как странно, – подумал Андрей Валерьянович. – Где-то дают женщине на хлеб, где-то на обувь, где-то на машину. Будущие покупки разнятся в цене и качестве, но смысл один: мужик дал, баба взяла и истратила. И ощущения у всех дающих и берущих примерно одинаковые. И неизвестно, почему мне стало так тоскливо. Не жалко ведь для девочки ничего».

К родителям в этот отпуск Катя не поехала. Написала, что поучится на курсах повышения неведомой квалификации. Они не ждали телефонных звонков – дочке приходилось экономить каждую копейку. Общежитскую койку Катя тоже не бросила. Просто приходила к Андрею Валерьяновичу два раза в неделю и оставалась ночевать. Остальное время шлялась по магазинам, пристраивая по мелочи отпускные, и выговаривалась в пятиместной комнате на общественно-политические темы. Она не сразу заметила, что ее внимательно слушают. Раньше сразу велели бы заткнуться: соседок после работы хватало только на обсуждение сериалов. Катя решила, что пробудила самосознание народа. Но в женщинах бродило любопытство и желание подкараулить и не вспугнуть ее откровенность про их, про девичье. Потому что, призывая кары на головы правителей, она вытаскивала из сумки дорогую косметику. Или уходила в китайских тапочках, грозясь выступить на первом попавшемся митинге или примкнуть к близким ей по духу пикетчикам, а возвращалась в хороших импортных туфлях. Ну не на улице же такие за сочувствие идеалам раздавали.

Соседки очень быстро разобрались в Катином новом расписании и наловчились сдавать ее койку, пряча на ночь хозяйкино постельное белье. Они осторожно подшучивали и расспрашивали, но скрытная Трифонова объясняла лишь, что вроде бы подцепила на крючок собственной неординарности одного типа. Это они и сами поняли. Что не жмот, тоже. Сгоряча решили: он активист какой-нибудь партии и клюнул на Катькину политическую жилку, чем бы та ни была на самом деле. Единомыслие сближает. Спаривает даже, ведь и партийцы, и нравственно зрелые гражданки – люди, не животные. Но женщинам была нужна история, описание внешности и интерьера, цитаты. Катя же в чащобу подробностей никого вести не собиралась. Изредка угощала вином, конфетами, фруктами, вклинивая праздники в их вечные водочно-колбасные будни. И они как могли премировали ее – разрешили трепаться в надежде, что все равно проболтается о личном. Только Алла Павловна устроила некрасивую сцену, окончательно подорвав веру народа в облагораживающее воздействие научного труда на женскую личность.

– Ужаснулась бы, изменила бы свой образ жизни, пока не погрязла, пока не поздно, – вопила Алла Павловна. – Ты не базарная торговка, а медицинская сестра. Выйди замуж…

Базарные торговки ее впервые выматерили и объяснили, что стоят на торжище плечом к плечу не с занюханными кандидатами, как она, а с докторами наук. Две самые неразвитые и пошлые, с точки зрения Аллы Павловны, девки предъявили красные университетские дипломы, а слова «математическая лингвистика» едва не лишили ее сознания. Она упомянула Бога и была проинформирована о том, что тут все веруют и в церковь ходят чаще, чем по кабакам. У Аллы Павловны серьезно поинтересовались: кто она такая, чтобы поучать их? У нее иномарка, дворец, валютный счет в банке? Ее носит на руках шикарный муж? Любит дочь? Уважает зять?

– Не смей изводить Катьку, – грозно велели в сущности спивающиеся недорогие шлюхи высокоморальной интеллектуалке. – Из нашего дерьма выбираются с двухсотой попытки. И за каждую из наших, кто преуспел, мы рады, слышишь, завистница жалкая? Водочки примем, выровняем в себе все потенциалы и радуемся, будто за себя.

– Я полагала, что она не ваша, – горько призналась Алла Павловна.

– По бабской принадлежности, по одинокому тарану с житухой – наша, – уверили ее.

– Пусть будет как вы говорите, – сказала Алла Павловна. И вдруг дернулась всем телом и заплакала: – По этим критериям и я вам не чужая.

Сразу после проявленной слабости в чужие жестокие глаза бросился ее безобразный самодельный начес, слишком теплая и темная для июльской жары юбка и отросшие, скопившие в углах уличную грязь ногти на толстых волосатых ногах.

– Да тебе до нас еще расти и расти, – сообщили ей.

«Опускаться и опускаться», – хотела поправить их Алла Павловна, но вовремя опомнилась. Все равно скоро возвращаться домой. Общежитское начальство уже «вспомнило», что она «не ведомственная». А денег на новую взятку у нее, в отличие от этих разношерстных сук, не было.

Катя опрометью выскочила из комнаты в самом начале разборки. Ей было так стыдно перед Аллой Павловной и за Аллу Павловну. И ни выбрать, ни примирить в себе это она не могла. Вновь приключилась с ней беда, которую Анна Юльевна Клунина определяла длинно и скучно: «От Трифоновой правды не добьешься». А какой правды? Анны Юльевниной? Аллы Павловниной? Правды вообще для Кати не существовало.

Андрей Валерьянович Голубев тоже с тревогой наблюдал за Катей. Такого прихотливого и причудливого отношения к людям он еще не встречал.

– Андрюш, я полпалки колбасы откромсала, девчонок угощу! – крикнула ему из кухни Катя.

– Пожалуйста. А какой сегодня праздник?

– Никакого. Наоборот, все на мели и голодные. Жалко же. Я тут обжираюсь, а у них штаны и юбки на ходу падают.

Андрей Валерьянович, пребывая в умилении от Катиной сердечности, через несколько дней кинулся к бутылке хорошего сухого вина, неожиданно возникшей в холодильнике и не оказавшейся миражом. Но был свирепо остановлен:

– Не трогай! Это для баб из общаги, чтобы не возникали из-за койки. Приезжей родственнице, видите ли, приткнуться некуда! Только на мое место! Указывать они мне повадились, где, когда и сколько раз ночевать.

И наконец, уходя как-то утром с коробкой конфет, Катя беззастенчиво ворчала при Андрее Валерьяновиче:

– Корми их, тунеядок, для поддержания добрососедских отношений, только бы не нагадили тебе со скуки. Сволочи прожорливые. Сами и хлеба на общий стол не выложат. Зато у каждой баксы в трусах зашиты.

Конец ознакомительного фрагмента.