Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

Анна Нимова

История зеркала

(Две рукописи и два письма)

Пролог

Спешу, наконец, написать о давно ушедшем: ведь кто знает, сколько ещё мне суждено оставаться на этом свете… Брат Рене из Сент-Антуанского аббатства, вблизи которого я надеюсь провести остаток дней своих, уступил многочисленным просьбам и уже несколько месяцев в час краткого досуга от усердного служения Господу нашему обучает меня искусству письма. И теперь самая несказанная радость – видеть, как бестелесные мысли в моей голове обретают свою земную жизнь на этих хрупких листах. Хотя стоило ради этого тянуть почти шесть десятков лет? Не так уж и мало, мог бы выбрать дорогу покороче, Корнелиус…

Невинное приключение, выпав вам однажды, может послужить источником для всей жизни, и, если наполнится сей источник не радостью, но горечью и тоской, – всё равно един исход, вам придется испить его полностью, хоть это до конца дней лишит вашу душу малой надежды на успокоение.

Я точно знаю, что не искал приключений – они сами пришли за мной, я лишь послушно следовал неизбежному. Иногда я раздумывал, как сложилась бы моя жизнь, если бы не случился в ней тот вечер, много лет назад, или прислушайся я к наставлениям старших… «Никогда не заговаривай с незнакомцем!» – учил меня папаша Арно, конечно, он был прав… Но узнал бы я жизнь, как знаю сейчас? И самый главный вопрос: почему наш Господь всемилостивый захотел, чтобы я это знал? Сейчас я не верю в случайности. Тот вечер, когда в руках моих оказался сей незнакомый предмет, перевернул мою жизнь. Наверно, стоило отдернуть руку, но я доверился. Сначала глаза слепило острым лучом, а затем на дрожащей поверхности проступило бледное лицо, и мне сказали, что в нем есть я! «Колдовство, колдовство!» – шептал в ответ, так был поражен… Но и очарован. В памяти это осталось навсегда.

Годы прошли, прежде чем я смог осознать, что глупо жалеть о содеянном тогда и судить себя. Значит, не было на этом свете мне другого пути. Ещё порочнее – судить других. Нет, совсем не для того я решил учиться письму… Для чего же? Волосы твои, Корнелиус, давно потеряли цвет, морщин не сосчитать, глаза слезятся и с трудом различают буквы. А ведь был ты так же юн, как эти сорванцы, послушники аббатства, что во время мессы святой украдкой щипнут пальцем бок соседа и насмешничают, когда тот от неожиданности пронзительно вскрикнет. Но сколько же всего минуло с тех дней… И все эти годы ты хранил молчание, слова никому не молвил, что же теперь заставляет держать в руках перо, бумагу? Вопросы, вопросы… До сих пор помню, как начал их задавать, а вот откуда оно пришло, это желание знать… Воистину, озаряет нас свет небесный, когда просыпается желание познать неизведанное. Жизнь учила меня, но вот странно: чем больше я узнавал, тем меньше, казалось, я знаю, и тем больше вопросов рождалось. На многое мне был дан ответ, и по-прежнему смиренно я ожидаю, что Господь не сочтет мысли мои за дерзость и не оставит своей милостью.

Не решаюсь говорить об этом с братом Рене и другими братьями аббатства, опасаясь быть непонятым и лишиться их расположения. Но хочу оставить им эти листы и сказать на последней исповеди: пусть уж сами решат, как с ними поступить, сохранить ли в скромной своей библиотеке (в чем сильно я сомневаюсь) или положить со мной в могилу (что, скорее всего, и произойдет, так думаю).

О, искушение возвращаться в прошлое, где каждый твой день наполнен надеждой и потому обретает естественный смысл. Стереть бы эти проклятые годы, сделавшие из тебя немощного старца, медленно бредущего к последнему дню. Позволь мне, Господь всемогущий… Да святится имя твое… Да будет воля твоя… Уповаю на милость божью и приступаю.

Рукопись первая. История зеркала

Десяток ливров – не бог знает какие деньги, некоторые тратят их на обед, а за меня столько платили в год, когда через десять лет после рождения мой родитель определил меня на постоялый двор к папаше Арно. Двор стоял в нескольких часах езды от Лиона, но не на прямой дороге в Париж, а надо было съехать немного в сторону. Всего – четыре невзрачные постройки, в самой большой из которых находилась таверна, в остальных можно было расположиться на ночлег и поставить лошадей на отдых.

Первое время на постоялом дворе я сильно тосковал, но потом привык и был не в обиде. Дети-то часто замечают все не хуже взрослых. Я уже тогда понимал, что родители мои бедны, троих детей им прокормить трудно, а тут, получается, и деньги хоть какие, и чей-то рот всегда с куском хлеба. Поэтому отец и не отказался от предложения Арно отправить к нему одного из сыновей. Брат был старше меня двумя годами и уже помогал отцу и матери в хозяйстве, так что решили отдать меня.

У папаши Арно и его жены собственные дети не появились, но были две племянницы, уже не вспомню точно их имен… Своим семейством они жили в комнате над кухней таверны, а кухней служил небольшой закуток за грубой занавесью, где выпекали хлебные лепешки, жарили свинину и разливали вино в кувшины. На кухне мамаше Арно помогала одна из племянниц, другая девчонка и я разносили нехитрое кушанье гостям, убирали со столов после трапезы. На ночь я уходил в домик напротив, а точнее сказать, это были просто небрежно поставленные стены, разделенные внутри кривыми перегородками, и низко надвинутая крыша. Там же лежали набитые соломой тюфяки и старые тряпки, чтобы при желании было чем прикрыться в холодную ночь. Зимой, спасая от холода немногочисленных путников, мы разводили огонь в нарочно сделанном углублении ровно в самой середине, я же оставался ночевать в кухне.

Добряком папашу Арно я бы не назвал. Чаще всего он был хмур, за пролитое в спешке вино мог дать хорошую затрещину, но особой злости в нем не чувствовалось. Хозяйство его было небогатым, но налаженным, конечно, кто при достатках, к нам не заезжал, но мелкие торговцы и ремесленники, отправлявшиеся на заработки в ближайшие города, наш постоялый двор знали.

Бывали вечера, в особенности летом, когда в таверне шумно садилась за ужин дюжина гостей, ночевали у нас и одинокие путники. Некоторых из них папаша Арно был рад видеть, мог подсесть к ним и расспросить о делах, но для меня разговоры с чужими были под строгим запретом. Много разных людей ходит, как знать, где – хорошие, где – плохие, а случись что – объясняй потом судье, удача, если удастся отделаться одним штрафом. Словом, мое дело – донести вино, не пролив ни капли, да убрать со стола поскорее.

В памяти мало что сохранилось о тех днях. Лишь помню – шли они однообразно друг за другом и были похожи словно капли воды, разве что летом теплое солнце золотило макушку, а зимой приходилось увертываться от порывов ветра, царапавшего ледяной крошкой. Но когда тебе одиннадцать или около того, и ты ничего не видел, кроме постоялого двора и соседней деревни, где временами навещаешь родных, как-то не думаешь, что может быть по-другому.

Летом день начинался с первыми лучами. Едва светлело небо, двор оживал, и посвежевший за ночь воздух вновь наполнялся пылью, когда постояльцы, перекрикивая друг друга, укладывали вещи, выводили седлать лошадей. Но были среди них и такие, кто желал остаться незамеченным и быстро исчезал, не притронувшись к завтраку, чаще всего, больше мы их не встречали. Украдкой наблюдая эту суету, я смутно сознавал, что все люди разные и за каждым стоит какая-то особая жизнь, весьма отличная от той, к которой привыкли папаша Арно или жители моей деревушки. Этим людям дано проснуться в одном месте, а уснуть в другом, – думал я, – сегодня они завтракают у нас, а завтра – за сотни лье отсюда. Мысль эта вызывала неясное оживление, но разум мой спал, пока я носил еду, мыл грубо сколоченные столы и собирал остатки со столов. Двор постепенно пустел, так же угасало мое оживление…

Поздней же осенью и зимой, когда из-за нескончаемых дождей и снега дороги становились труднопроходимыми, часто по нескольку дней мы не встречали ни одного человека. О чем я тогда думал, коротая долгие вечера на полу в кухне? О том, что какая бы ни была холодная зима, все равно ей придет конец, и вслед наступят весна и долгожданное лето. Вспоминал прошедшее лето, прозрачный свет, разливающийся ранним утром, и разноцветных птах, ловко перепрыгивающих с ветки на ветку – стрекоча между собой, они поворачивали головки в сторону восходящего солнца. Вспоминал, как юркие рыбки мелькали в ручье за домом, и воду его, такую холодную, что сводило руку, которая несла ведро. Так неспешна и проста была в то время моя жизнь, что, будучи ребенком, я о грядущем думал как о прошлом, словно глубокий старик.