Андерс Рослунд - Ячейка 21

Андерс Рослунд, Берге Хелльстрем

Ячейка 21

Из журнала приемного отделения Южной больницы, г. Стокгольм

«…женщина, без сознания, личность не установлена. Поступила в приемное отделение в 9 ч 05 мин. Обнаружена в квартире по адресу ул. Вёлунда, 3. «Скорую» вызвали соседи.

Внешн. осмотр. На внешние раздражители не реагирует, реакция на боль отсутствует. Кожные покровы бледные, холодные. На спине свежие глубокие рваные раны дл. ок. 10 см, на лице множественные гематомы и царапины. Значительная опухоль верхней правой части плеча.

Пульмология. Дыхание: самостоятельное, поверхностное, учащенное. Хрипов нет.

Сердцебиение. Отклонений нет, пульс слабый, поверхностный, 110 уд./мин.

АД. 95/60.

Живот. Напряженный, твердый.

Предварит. заключение: женщина, ок. 20 лет, видимо, подверглась физическому насилию (избита хлыстом?). Признаки первичного травматич. шока. Возможно внутреннее кровотеч., повреждение селезенки и перелом плеча. Переведена для лечения в отд. интенсивной терапии».

За одиннадцать лет до описываемых событий

Она крепко держала маму за руку.

Она вообще часто это делала в последний год: хватала мамину нежную руку, сжимала и чувствовала ответное крепкое пожатие.

Не хотелось ей туда.

Ее звали Лидия Граяускас, и живот у нее заболел сразу, как только они вышли из дома, еще в Клайпеде, и отправились к страшенной этой автобусной остановке, и чем дальше, тем хуже ей становилось.

Никогда раньше она в Вильнюсе не бывала. Представляла себе, конечно, да и фотки видела, слыхала, как другие рассказывали… но сейчас вот совершенно туда не хотелось, не ее это место, и делать там ей ну нечего.

Да и с ним больше года она не виделась.

Ей было почти девять тогда, и она считала, что ручная граната – самый что ни на есть правильный подарок.

Папа ее, конечно, не увидел, он сидел к ним спиной в загаженной комнатушке с теми, другими, которые пили, орали и ненавидели русских.

Они с Владисом улеглись валетом на здоровенном коричневом диване, на вытертом вонючем плюше. Они вообще часто так там лежали, когда в школу не ходили или когда папа работал. То, что происходило поблизости, – эти пистолеты, ящики с порохом, громкие мужские голоса – все это просто зачаровывало, так что они оказывались на диване гораздо чаще, чем полагалось. У папы щеки так краснели, как ну никогда раньше, разве только когда дома он однажды глотнул прям из горлышка и, подкравшись незаметно, прижался к маме сзади. Они, конечно, и не думали, что она их увидела, а она и виду не подала тогда. Он еще немножко выпил, да и мама пригубила из бутылки, а потом они отправились в маленькую спальню, выставили всех оттуда и дверь закрыли.

Лиде нравилось, когда у него щеки краснели. И дома. И там, когда они с другими мужиками оружие чистили. Он тогда казался таким молодым, будто жить только-только начал, совсем по-другому выглядел, потрясающе просто. Да и ведь было ему всего-то двадцать девять лет.

Она осторожно выглянула в автобусное окно.

Живот еще больше заболел, как только автобус рванул по разбитой дороге. Каждый раз, когда переднее колесо задевало тротуар, сиденье под ней подскакивало и тут же отдавало острой болью где-то прямо под ребрами.

Короче, вот как это выглядело по правде-то. Незнакомый пока еще мир – как длиннющий перегон от Клайпеды до Вильнюса. Она же еще ни разу так далеко не уезжала. Нечего ей было кататься, да и жуть как дорого к тому же. Тут главное было, чтоб мама ездила, а она и ездила – скоро год как. Каждое божье воскресенье, со жратвой да с деньгами, где доставала только. Лиде вообще-то сложно было сказать насчет папы, как он там и что, потому что он же в основном по маме скучал, не по ней.

В тот день, когда гранаты-то ручные… он вообще ее даже и не увидел вовсе.

…она полежала на диване, а потом, свесившись оттуда, поковырялась в ящиках с пластитом и гранатами, сделала «тс-с» Владьке, чтоб молчал. Они ж не хотели, чтоб им мешали, папы-то. Она отлично уже разбиралась во всех этих штуках – и в пластите, и в гранатах, и в маленьких пистолетах. Она ж все время приглядывалась, когда мужики с оружием возились, и не хуже их понимала что к чему.

Она по-прежнему глядела в заляпанное автобусное окно.

Дождь лил как из ведра, стекла должны бы попрозрачнеть, но вместо этого тяжелые капли выхлестывали бурую грязь, и трудно было следить за дорогой. Зато шоссе стало получше, ни колдобин, ни ям, ни колотья под ребрами.

…она все еще держала в ручонке гранату, когда спецназовцы высадили дверь и ворвались в большую комнату.

Папа и остальные мужики стали друг другу что-то кричать, но они были какие-то тормознутые, и через пару минут всех их выстроили лицом к стене, надели наручники, да еще и ребра пересчитали. Она не помнила, сколько их было, ворвавшихся-то, – может, десять, а может, двадцать. Помнила только, что они все время кричали «заткнись!», в руках держали такие же пистолеты, как те, что папа продавал, и мигом всех повязали, те и охнуть не успели.

Их крики смешались с выстрелами и звоном разбивающихся бутылок.

Все эти звуки хлынули ей в уши, и потом разом наступила странная такая тишина, а папа с остальными мужиками лежали ничком на полу.

Вот ее-то она лучше всего и запомнила. Тишину.

Опять она ее схватила, руку мамину. Притянула к себе, уложила на автобусное сиденье, держала, пока не вспотела ладошка, и никак не решалась сжать покрепче. Вот так же точно схватила она ее, когда они сидели перед зданием клайпедского суда. Мама тогда свидетелем проходила по делу против папы и остальных мужиков. Они сидели там, держась за руки, и мама все плакала, плакала, пока из зала суда не вышел охранник в серой форме и не сказал, что осудили их на двадцать один год. Каждого.

В общем, не видела она его год. Он ее больше даже и не любил.

Лида зацепилась взглядом за хозяйственную сумку, которая была у мамы с собой. Там было полно еды. По самые ручки набита была едой. Мама рассказывала, как их там кормили, кашей какой-то. Перловка вроде. Каждый день. Мама говорила про витамины, что без них человек начинает болеть и что все, кто ездил на свидание, всегда еду им возили.

Автобус теперь ехал довольно быстро. Дорога сделалась шире, машин больше, а сквозь грязные стекла виднелись многоэтажные дома – подъезжали к Вильнюсу. Здания, что Лида видела вначале, когда дорога была еще вся в колдобинах, – оказывается, просто развалюхи. Теперь-то она смотрела на большие жилые дома, и хотя они наверняка точно так же просто-напросто служили разным людям крышей над головой, зато выглядели куда как шикарно. Потом пошли дома еще даже лучше, а вскоре показалась заправочная станция. Лида заулыбалась и радостно ткнула пальцем – никогда еще она не видала столько колонок зараз.

Дождь почти перестал, ну, это вообще было счастье. Вовсе не хотелось ходить мокрой курицей, вот уж нет. Только не сегодня.

Тюрьма Лукишкес стоит в паре сотен метров от площади, где автобусная станция. Огроменный такой комплекс, целый квартал, и высокая стена вокруг. Сначала это русский монастырь был, потом его перестроили, да еще наприсоединяли других зданий. Теперь больше тысячи зэков там сидят.

Снаружи, перёд бетонной стеной с тяжелой железной серой дверью, была уже очередь. Другие мамы и другие дети. За один раз пускали одну только семью, а внутри в темноватой комнате ждал охранник в форме и с оружием. Надо было ответить на вопросы. Протянуть паспорта. Показать, что у них с собой. Один из охранников улыбнулся ей, но улыбнуться в ответ она что-то не осмелилась.

– Услышишь кашель – сразу уходи оттуда, прямо выходи – и все, понятно?

Это мама сказала, повернувшись к ней. Выглядела она строго, как всегда, когда речь шла о чем-то важном. Лида хотела спросить, зачем выходить, но промолчала, уж больно хорошо видела, что мама не хочет больше об этом разговаривать.

Из главного здания их провели через специальный проход, и она видела колючую проволоку по верху высокой стены и белых собак, которые лаяли и рвались с поводка. А в решетчатом окне видела два лица, которые, подмигивая, провожали их взглядом и кричали ей:

– Симпатяшка, а ну-ка посмотри сюда! Эй, симпатяшка!

Но она шла прямо и смотрела только прямо перед собой, а до следующего здания было совсем недалеко.

Мама взяла свою большущую сумку в охапку, поэтому Лида все никак не могла схватить ее за руку. Опять кольнуло в животе. Вот точно как в автобусе было, когда колеса налетали на тротуар. Они поднимались по лестнице вдоль вылизанных зеленых стен, и цвет был ужасно яркий, но она уставилась в мамину спину и только руку протянула вперед, чтоб не споткнуться.

На третьем этаже охранник ткнул пальцем в длинный темный коридор, откуда попахивало сразу и хлоркой и затхлостью. Здесь около каждой двери стояли бочки с буквами «tbc», она в одну, где крышка была приоткрыта, заглянула – а там бумажки со сгустками крови.