Том Роб Смит - Ферма Страница 10

Снаружи дом оставался точно таким же, каким был построен двести лет назад. Единственным свидетельством существования современного мира была россыпь красных точек вдалеке, крошечных крысиных глазок, злобно посверкивавших на ветряных установках, едва видимых в темноте, лопасти которых перемешивали мрачное апрельское небо.

Вот мы и подошли к самому главному. Когда нас охватывает всепроникающее чувство одиночества и оторванности, мы меняемся, медленно, но неизбежно, пока не начинаем воспринимать его в качестве нормы. Куда-то исчезает государство и внешний мир, шумно дышащий нам в затылок и напоминающий о долге друг перед другом, незнакомцы, спешащие мимо, близкие соседи… Никто не заглядывает нам через плечо, и возникает перманентное и устойчивое состояние полной свободы. Оно меняет наши представления о правилах поведения, о том, что приемлемо, а что — нет, и, самое главное, о том, что может сойти с рук.

Меланхолия в голосе матери ничуть меня не удивила. В ее возвращении в Швецию всегда присутствовал не только привкус обычной радости. В возрасте шестнадцати лет она сбежала из родительского дома и продолжала бежать, с короткими остановками, через Германию, Швейцарию и Голландию, подрабатывая сиделкой и официанткой, ночуя на полу, пока не добралась до Англии, где и встретилась с моим отцом. Разумеется, это было не первое ее возвращение к родным берегам — мы часто ездили на каникулы в Швецию, снимая уединенные домики на островах или на берегу озер. В городах мы никогда не задерживались дольше чем на один день — отчасти из-за дороговизны, а отчасти потому, что мать хотела побольше времени провести в лесу, среди дикой природы. Уже через несколько дней после приезда в пустых банках из-под джема стояли букетики полевых цветов, а вазы доверху наполнялись ягодами. Но мы никогда не предпринимали попыток повидаться с кем-либо из родственников. Хотя меня вполне устраивало то, что все свое время я провожу в обществе матери и отца, временами даже меня — сколь бы наивным и неискушенным я ни был — охватывала грусть от отсутствия других людей.

Мать вернулась к своему дневнику и принялась раздраженно перелистывать страницы.

Точный день я назвать тебе не смогу. Это случилось примерно через неделю после нашего приезда. В то время у меня еще не было привычки делать большие заметки. Мне и в голову не могло прийти, что слова мои будут подвергнуты сомнению, словно я — избалованный ребенок, выдумывающий всякие истории, чтобы привлечь к себе внимание. За прошедшие месяцы я неоднократно подвергалась унижениям, но самым болезненным среди них было неверие в глазах людей, когда я рассказывала им о том, что видела. Я говорила, меня слушали и… не верили.

В течение первой недели нашего пребывания на ферме именно состояние рассудка Криса, а не мое, внушало наибольшие опасения. До этого он никогда не жил за городом, поэтому приспосабливался с трудом. Апрель оказался куда холоднее, чем мы ожидали. Фермеры называют это время «железными ночами», когда зима не хочет уходить, а весна не может прорвать ее оборону. Почва еще не оттаяла до конца. Дни остаются сырыми и короткими, а ночи — холодными и долгими. И Крис погрузился в депрессию. Причем выглядела она как обвинение в том, что это я притащила его в такую глушь, где нет современных удобств, и вырвала из знакомой обстановки, поскольку сама была шведкой, а ферма находилась в Швеции. Хотя, на самом-то деле, решение мы принимали вдвоем в отчаянной попытке выпутаться из беды. И выбора у нас не было. Мы должны были приехать или сюда, или никуда. Продав ферму, мы выручили бы за нее сумму, которой нам хватило бы на два или три года жизни в Англии, а потом — ничего.

Однажды вечером я поняла, что с меня хватит его страданий. Фермерский дом оказался невелик — потолки в нем низкие, стены — толстые, а комнаты — маленькие, так что мы все время проводили наедине друг с другом, загнанные в ловушку ненастной погодой. Центрального отопления у нас не было. В кухне у нас стояла железная плита, на которой можно было печь хлеб, готовить еду и кипятить воду, — главный организм и сердце всего дома. Если Крис не спал, то сидел перед ней, протянув руки к огню, изображая вселенскую скорбь. Терпение у меня лопнуло, и я накричала на него, требуя, чтобы он перестал вести себя как приговоренный к смерти, а потом выскочила наружу, с грохотом захлопнув дверь за собой…

Я представил себе мать, кричащую на отца, и изменился в лице.

Даниэль, а чему ты удивляешься? Мы с твоим отцом спорим и ссоримся, не часто и не регулярно, но, как и всем нормальным людям, нам случается выйти из себя. Мы просто старались делать это так, чтобы ты ничего не слышал. Ребенком ты отличался чрезвычайной чувствительностью. Стоило кому-либо из нас повысить голос, как ты начинал плакать и долго не мог успокоиться. Ты не мог заснуть. Отказывался есть. Как-то за завтраком я стукнула кулаком по столу. И ты последовал моему примеру! Ты принялся колотить своими маленькими кулачками себе по голове. Нам пришлось взять тебя за руки, чтобы ты остановился. И тогда мы очень быстро научились сдержанности. Мы скрывали свои разногласия и разбирались с ними только тогда, когда тебя не было рядом.

Несколькими словами мать безжалостно разрушила картину нашей безоблачной семейной идиллии. Я совершенно не помнил, чтобы мне случалось вести себя подобным образом — бить себя по голове, отказываться от еды, не спать и бояться родительских ссор. Я-то думал, что родители добровольно дали клятву всегда и неизменно сохранять спокойствие. Оказывается, правда заключалась в том, что они были вынуждены оберегать меня не потому, будто считали, что так будет лучше, а потому, что я требовал мира и тишины как необходимых условий моего существования, таких же самых, как еда или тепло. Покой в нашем доме в равной мере определялся моей слабостью и их силой. Мать взяла меня за руку:

— Пожалуй, я сделала ошибку, приехав сюда.

Даже сейчас она беспокоилась о том, что я могу не справиться с тем, что свалилось на меня. Разумеется, она была права, когда сомневалась во мне. Ведь всего несколько минут назад я сам готов был умолять ничего мне не говорить, чтобы сохранить хотя бы видимость спокойствия.

— Мам, я хочу выслушать тебя до конца, я готов. — Стараясь скрыть снедавшее меня волнение, я попытался успокоить ее: — Ты накричала на папу. Выскочила на улицу. Хлопнула дверью. Что было дальше?

Я пошел на хитрость, чтобы вернуть наш разговор в прежнее русло, и она удалась. Матери настолько сильно хотелось опровергнуть выдвинутые против нее обвинения, что все ее сомнения на мой счет рассеялись, и она вновь погрузилась в череду прошедших событий. Наши колени соприкоснулись, и она даже понизила голос, словно поверяя мне страшную тайну.

Я направилась к реке. Ей предстояло сыграть важную роль в нашем дальнейшем существовании. Например, чтобы выжить и сводить концы с концами, нам по-прежнему нужны были наличные, пусть даже совсем немного. Мы не производили собственное электричество, а за землю нужно было вносить ежегодный налог. И выходом из положения должен был стать лосось. Мы могли бы ловить его летом, коптить и заготавливать на зиму. Мы могли бы продавать его торговцам рыбой, но я подумывала о большем, и у меня уже был разработан план. Мы собирались привести в порядок хозяйственные постройки — раньше в них держали скотину, но их легко можно было переоборудовать в примитивные жилые помещения. Всю работу мы с Крисом могли сделать сами, поскольку умели обращаться с инструментами, прибегнув лишь к самой необходимой помощи наемных специалистов. Завершив все приготовления, мы могли бы предложить свою ферму в качестве места туристического отдыха, привлекая гостей обещанием натуральных продуктов, живописным ландшафтом и перспективой поймать в реке лучших в мире лососей по умеренной цене, сопоставимой с рыбной ловлей в Шотландии или Канаде. Несмотря на всю значимость реки, поначалу Крис отказывался даже просто спускаться к ней. Он говорил, что она слишком унылая и мрачная. Он не верил в возможность осуществления наших планов. Никто не станет платить за то, чтобы побывать на нашей ферме. Во всяком случае, так он утверждал. Согласна, когда мы только приехали на ферму, ее никак нельзя было назвать живописной или только что сошедшей с рекламной картинки. Берег зарос кустарником и травой, которая доходила до колен, а таких огромных слизняков, толщиной с мой большой палец, я не видела никогда в жизни. Но одновременно здесь таились большие возможности. Нужно было лишь приложить к ним руки и немножечко любви.

На реке имелся небольшой деревянный причал. В апреле он был опутан водорослями. Стоя на нем в тот вечер и глядя, как гаснут последние проблески дневного света, я чувствовала себя одинокой и усталой. Но спустя несколько минут я взяла себя в руки и решила, что сейчас самое время искупаться и объявить реку официально открытой для бизнеса! Я разделась догола, сложив кучкой одежду, и прыгнула в воду. Она была такой холодной, что у меня перехватило дыхание. Вынырнув на поверхность, я взвизгнула и изо всех заработала руками, стараясь согреться. И вдруг я остановилась, потому что нижние ветки дерева, растущего на противоположном берегу, зашевелились. Это не мог быть ветер, потому что макушки их оставались совершенно неподвижными. Это было что-то еще — кто-то подсматривал за мной, затаившись в ветвях. Я была в воде одна, без одежды, и мне стало страшно. С такого расстояния Крис не услышал бы, даже если бы я закричала. А потом ветви на берегу вновь пришли в движение, отделились от дерева и заскользили ко мне. Мне следовало уплыть прочь, уплыть как можно быстрее, но тело отказалось повиноваться, и я осталась на месте, едва шевеля руками и ногами. Ветви тем временем приближались. Вот только это были совсем не ветки! Это были рога гигантского лося.