Джесси Келлерман - Беда Страница 10

Когда Джона перешел на старший курс, они разработали безупречный план. Они переезжают в Нью-Йорк, там он будет учиться на врача, а Ханна будет работать… где именно, особо не оговаривалось… и они будут жить вместе, пока он не закончит третий год медицинской школы, а тогда, наплевав на благоразумие и моду, они поженятся.

Его мать не была в восторге от этой затеи, но поскольку не могла привести против ни религиозных, ни ханжеских доводов, то ограничилась вопросом: «Не слишком ли вы молоды?» Ее отношение не радовало Джону, ему казалось, что мать с самого начала невзлюбила Ханну. Доказательством стала та поспешность, с какой мать погнала его вновь искать себе девушку. Это глупо, Джона. Жизнь продолжается. У Кейт есть симпатичные подружки. В итоге ему пришлось попросить, чтобы она оставила его в покое. По крайней мере, о таких вещах с матерью можно было договориться.

Как мог он пропустить первые симптомы, петарды, взрывавшиеся ему прямо в лицо? Но что он понимал в этих симптомах? Да и загружен был по горло. Готовился к поступлению. Столько учебников. Столько тестов. Он был очень, очень занят. Слишком занят, чтобы спорить, когда в апреле перед выпуском Ханна ушла из команды, заявив, что не может сконцентрироваться. Очень удивился, но поддержал ее, то есть ничего не возразил. (А сколько их было прежде, думал он теперь, сколько было в первые три года таких вот микроскопических трещин.) Он был слишком занят и не забеспокоился, когда Ханна стала уходить в себя, не встречалась с подругами, отказалась от кино. Бег утомлял ее, и они больше не бегали. Раз-другой, наведавшись в дом в Гринвуде (Ханна жила там с четырьмя подружками по команде), Джона заставал ее в постели, рыдающей в подушку. (А может, и не раз-другой, а чаще.) Она приходила в себя, возвращалась в хорошее настроение, списывала все на запоздалую тоску по матери, а он — он был слишком занят, чтобы продумывать иные варианты, он верил ей на слово и ничего не говорил.

Летом 2002 года они вернулись в Нью-Йорк и поселились в тесной пятиэтажке без лифта на 103-й Восточной, откуда Джона пешком добирался до больницы. Учеба не оставляла ему времени даже разобрать вещи, но Ханна обещала справиться сама. Она все приведет в порядок, говорила она, составляя с помощью Джоны список необходимых вещей, о которых не вспомнишь, пока они тебе не понадобятся: металлические мочалки, ватные палочки, лампочки, плечики, одноразовые тарелки, батарейки, отвертка, коврик в ванную, уксус. Она собиралась за покупками в «Bed, Bath @ Beyond» на углу 60-й и Первой авеню. Хорошо бы они поставляли на дом.

Но ничего этого Ханна так и не сделала. Начинать совместную жизнь с придирок не хотелось — и Джона вновь промолчал. К тому же он был занят.

Ханна не вышла на работу, хотя часами упиралась остекленевшим взглядом в газетные или электронные объявления. Друзьям она больше не звонила, не ходила в тренажерный зал. Все время жаловалась на усталость. Она перечитывала одно и то же, одно и то же, одно и то же: в квартире валялись бумажные книги, все — с затрепанной третьей страницей. Ханна забывала самые простые вещи. Несколько дней подряд забывала чистить зубы, потом пропускала неделю, потом — недели. Нажила дырку в зубе, но к дантисту не обращалась. Стала дерганой, переменчивой, слезливой, непредсказуемой. Рыдала, твердя, что Джона ее разлюбил, а он — одурманенный, толком ни на что не реагирующий, голова забита бесконечными подробностями анатомии — списывал эти взбрыки на погоду, скуку, анемию и ПМС, обнимал ее, торопливо целовал и — ничего не говорил. Себе он объяснял это депрессией: расстраивается, потому что не находит работу. Ни в коем случае не давить. И он ничего не говорил. Ничего, ничего, из месяца в месяц ничего, хотя она разваливалась на куски. Ночью, вставая в туалет, он заставал Ханну у окна — что-то бормочущую. Он решил, что она ходит во сне. Он ничего не говорил.

Задним числом он понимал, что вел себя как дурак. Но ведь не было отчетливого водораздела, неонового знака, сирены. Жизнь обходится без восклицательных знаков. Он стоял рядом; она варилась в кипящем котле, градусы все увеличивались.

И лишь в декабре, вернувшись поздно вечером из медицинской библиотеки и обнаружив опустевшие книжные полки, а Ханну — в груде конфетти, он понял.

— Я вырезала острые буквы.

Он стоял в дверях, присыпанный снегом рюкзак все еще за спиной.

— Они опасны.

Он поднял с пола свой «Эволюционный анализ».

Глубокие выемки остались на месте «ц», «н», «з». «Эволю ио ый а али».

Ханна дрожала, улыбалась печально:

— Ты мог порезаться.

Джона успокоил ее, как мог, налил для нее ванну.

Припрятал бритву, уложил Ханну в воду и сказал:

— Сейчас вернусь.

Он прокрутил контакты в ее телефоне, отыскал Джорджа.

— С ней плохо.

Джордж ответил — таким тоном, словно давно этого ожидал:

— Буду через час.

Он увез дочь домой, в Грейт-Нек. Две недели спустя, вернувшись с рынка, Джордж услышал наверху шум воды. Ханна стояла под струей, бившей ей прямо в грудь, одежды утоплыми крысами льнули к ее телу. Она и обувь не сняла. Она визжала, боясь всего, подозревая в злом умысле даже воздух. На отца она замахнулась полупустым флаконом шампуня. Пробила кулаком стеклянную полку под зеркалом, на запястье наложили двадцать шесть швов.

Хотя на следующий день ему предстоял очередной тест, Джона примчался на такси в медцентр Университета Нассау. Джордж приветствовал его рукопожатием. Лицо его не выражало гнева, никаких «Почему ты не сказал раньше?» или «Что ты сделал с моей дочерью?». То же усталое смирение, что слышалось в его голосе по телефону, как будто для Джорджа эта катастрофа, извращение вселенной, была не новее песка на берегу. И Джона, до тех пор считавший, что мать Ханны умерла от рака молочной железы, — ведь так говорила ему Ханна, — догадался:

— Вы здесь уже бывали.

Джордж кивнул.

— С Венди.

Джордж снова кивнул.

Джона смолк. Он не стал спрашивать, что же в итоге случилось с Венди, но понимал — ох, как хорошо он теперь это понимал — то был не рак. Сидя на твердом пластмассовом стуле в приемной, прислушиваясь к больничным звукам, которые к тому времени стали для него привычными, — писк пейджеров, скрип резиновых колес — он с огромным усилием заставил себя перебрать разговоры с Ханной о ее матери и в результате пришел к отчетливому убеждению — был ли он прав или переписывал прошлое? — что Ханна отказывалась говорить о смерти Венди не из-за горя, а из страха, как бы, узнав диагноз, Джона ее не бросил. Он покосился на Джорджа — тот постукивал по полу носками высоких шнурованных башмаков — и уверился: ему подсунули порченый товар.

Месяц спустя Джона противозаконно сдал квартиру в пятиэтажке другому арендатору и перебрался к Лансу. Из Виллиджа до больницы — сорок минут на метро, но Джона не хотел оставаться в городе, тем более в той квартире. Свои вещи он собрал за несколько часов, многие из них так и лежали в коробках. Он не дотрагивался до них с месяц, потом понял, что дело затянется, и принялся распаковывать свое имущество.

Прошло полтора года — и вот он здесь, все в той же ванной на втором этаже. Подпорки, на которых лежала стеклянная полочка, выдрали из стены, и в плитке под зеркалом остались кое-как зацементированные дыры. Полтора года; полтора года без свиданий, полтора года старения, голода, обжорства, полтора года попечения о былой подруге и попыток ее развеселить, проездные на десять поездок (не в часы пик), и кроссворды, и отрицание, и сожаление, и тщета, превыше всего — тщета, и убежище, которое обретаешь в рутине. Он так и не смог перевалить через это и жить дальше, потому что так и не понял, что же это такое. Ханна жива. Ханна обнажена. Он мылит ей спину. Он поливает ей голову.

В четверть шестого Джордж заказал пиццу. Поедая пиццу, Джона прикидывал, закончились ли поминки по Инигесу и чем. Вряд ли шумной потасовкой, они же не ирландцы. Наверное, жилье Инигесов пропитано темными ароматами католического фатализма. К чему думать об этом?

В шесть он поднялся. Нет, нет, я тебя отвезу, сказал Джордж. Джона отказался. Хотелось пройтись по свежему воздуху, размять ноги. А главное — поскорее убраться отсюда. За это желание он себя ненавидел.

— Не стоит оставлять ее одну в доме, — отговорился он.

— Пять минут, — фыркнул Джордж.

По дороге он спросил:

— Ты подумал насчет того, о чем я с тобой говорил?

— О чем это?

— Я поразузнавал. Нашел удачный вариант. Круиз. Мы говорили об этом в прошлый твой приезд.

— Не помню. (Все он прекрасно помнил.)

— Рождественская неделя. Праздничный ужин включен в цену. Круиз по Карибам. С остановками на островах и все такое.

— Звучит неплохо.