Грегори Робертс - Шантарам Страница 10

— Ты становишься завсегдатаем заведения, — пошутила она, присаживаясь за мой столик и взъерошив мои волосы рукой.

Мне страшно нравилось, когда она так делала, — это показывало, что она понимает меня, понимает, что я не обижусь. Мне тогда стукнуло тридцать, я был выше среднего роста, довольно уродлив, широкоплеч, с объемистой грудью и большими руками. У людей нечасто возникало желание взъерошить мне волосы.

— Да, пожалуй.

— Как сегодяшняя экскурсия с Прабакером? Интересно было?

— Он возил меня на остров Элефанту, показал пещеры.

— Красивое место, — отозвалась она, глядя на меня, но думая о чем-то своем. — Тебе надо посмотреть пещеры в Аджанте и Эллоре, если представится возможность. Я однажды провела целую ночь в одной из пещер Аджанты. Ездила туда с моим боссом.

— С твоим боссом?

— Да, с боссом.

— Он европеец, твой босс, или индиец?

— Да, собственно, ни то, ни другое.

— Расскажи мне о нем.

— Зачем? — спросила она, нахмурившись и посмотрев на меня в упор.

Я сказал это только для того, чтобы продлить разговор, удержать ее возле себя, и настороженность, внезапно ощетинившаяся в ее резком коротком вопросе, удивила меня.

— Да просто так, — улыбнулся я. — Меня интересует, как люди устраиваются здесь на работу, каким образом зарабатывают, вот и все.

— Я встретила его пять лет назад в самолете, когда летела из Цюриха, — ответила она, глядя на свои руки и, вроде бы, успокоившись. — Он тоже сел там. У меня был билет до Сингапура, но к тому моменту, когда мы приземлились в Бомбее, он уговорил меня сойти вместе с ним и устроиться к нему на работу. Поездка в пещеры — это было… нечто особенное. Он организовал ее для меня, выхлопотав специальное разрешение, и сам отвез меня в Аджанту. Я провела целую ночь одна в огромной пещере с каменными изваяниями Будды и тысячей верещавших летучих мышей. Я чувствовала себя в безопасности — босс выставил охранника у входа в пещеру. Но это было невероятное, фантастическое ощущение. И это помогло мне… трезво взглянуть на вещи. Иногда сердце переворачивается у тебя именно так, как надо, — если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я не вполне понимал это, но когда она вопросительно посмотрела на меня, я кивнул.

— В такие моменты ты осознаешь нечто, чувствуешь что-то абсолютно новое для тебя. И только ты можешь воспринимать это именно таким образом. После той ночи я была уверена, что такого ощущения я не испытаю больше никогда и нигде, кроме Индии. Не могу этого объяснить, но я просто знала, что я дома, в безопасности, и что все будет хорошо. И, как видишь, я все еще здесь…

— А чем он занимается?

— Кто?

— Твой босс. Что у него за дело?

— Импорт, — ответила она. — И экспорт.

Она замолчала и, повернув голову, окинула взглядом другие столики.

— Ты не скучаешь по дому?

— По дому?

— Ну да, по твоему прежнему дому, я имею в виду, по Швейцарии?

— Да, в некотором роде. Я выросла в Базеле — ты не был там?

— Нет, я вообще ни разу не был в Европе.

— В таком случае тебе надо съездить туда, и обязательно побывать в Базеле. Знаешь, это истинно европейский город. Рейн разделяет его на Большой и Малый Базель, и в них совершенно разный стиль жизни и разные взгляды на нее. Словно живешь в двух городах одновременно. Меня это вполне устраивало когда-то. И в этом месте сходятся три государства, так что в любой момент можешь пересечь границу и прогуляться по Франции или Германии. Можно позавтракать во Франции, пообедать в Швейцарии, а поужинать в Германии, удалившись от города всего на несколько километров. Я скучаю не столько по Швейцарии, сколько по Базелю.

Она внезапно остановилась и посмотрела на меня сквозь пушистые неподкрашенные ресницы.

— Прошу прощения за лекцию по географии.

— Не за что извиняться. Это очень интересно. Продолжай, пожалуйста.

— Знаешь, Лин, — проговорила она медленно, — а ты нравишься мне.

Ее глаза сжигали меня на зеленом огне. Я чуть покраснел — не от смущения, а от стыда за то, что не решился первым сказать «ты мне нравишься» — простые слова, которые она произнесла с такой легкостью.

— В самом деле? — как можно небрежнее отозвался я, стараясь не показать, как много это значит для меня. Ее губы изогнулись в тонкой улыбке.

— Да. Ты умеешь слушать. Это опасное оружие, потому что против него трудно устоять. Чувствовать, что тебя слушают, — это почти самое лучшее, что есть на свете.

— А что же самое лучшее?

— Ну, это любой скажет. Самое лучшее — это власть.

— Неужели? — рассмеялся я. — А как насчет секса?

— Нет. Оставив в стороне биологию, можно сказать, что главное в сексе — борьба за власть. Потому-то он всех и лихорадит.

Я опять рассмеялся.

— А как же любовь? Очень многие считают, что самое лучшее — любовь, а не власть.

— Они ошибаются, — ответила она с лаконичной непререкаемостью. — Любовь — это нечто противоположное власти. Именно по этой причине мы так боимся ее.

— Карла, дорогая, что за жуткие вещи ты говоришь! — воскликнул подошедший к нам Дидье Леви, садясь рядом с Карлой. — Не иначе как у тебя самые коварные намерения в отношении нашего Лина.

— Ты же не слышал ни слова из нашего разговора, — прожурчала она.

— Мне не надо слышать тебя. Достаточно посмотреть на его лицо. Ты закидала его своими загадками, и у него уже голова идет кругом. Ты забываешь, Карла, что я слишком хорошо тебя знаю. Но это не страшно, Лин, сейчас мы приведем тебя в чувство.

Он подозвал одного из официантов, выкрикнув номер, вышитый на нагрудном кармане его красного пиджака:

— Эй, чар номер! До батле бир! [13] Что ты будешь, Карла? Кофе? Эй, чaр номер! Эк кофе аур. Джалди каро![14]

Дидье Леви было тридцать пять лет, но из-за мясистых складок и глубоких борозд на пухлом лице, придаваших ему потасканный вид, он выглядел намного старше. Бросая вызов влажному климату, он постоянно носил мешковатые полотняные брюки, хлопчатобумажную рубаху и мятый серый шерстяной пиджак спортивного покроя. Его черные волосы, густые и курчавые, всегда были подстрижены точно до воротника рубашки, а щетина на его усталом лице неизменно казалась трехдневной. Говоря по-английски с утрированным акцентом, он то и дело с каким-то вялым ехидством поддевал как друзей, так и незнакомых. Разумеется, не всем нравились его нападки, но люди терпели их, потому что Дидье часто бывал полезен, а порой просто незаменим. Он знал, где можно купить или продать любую вещь и любой товар — от пистолета до драгоценных камней или килограмма белоснежного тайского героина лучшего качества. Иногда он хвастался, что готов почти на любой поступок ради соответствующей денежной суммы — при условии, конечно, что это не создаст слишком серьезной угрозы его жизни и благополучию.

— Мы обсуждали, что именно люди считают самым лучшим на свете, — сказала Карла. — Свое мнение на этот счет можешь не высказывать, я его знаю.

— Ну да, ты скажешь, что для меня самое лучшее — деньги, — протянул Дидье ленивым тоном, — и мы оба будем правы. Всякий здравомыслящий человек рано или поздно понимает, что деньги в нашем мире — практически все. Добродетель и возвышенные идеалы, конечно, имеют свою ценность, в исторической перспективе, но в повседневной жизни именно деньги позволяют нам перебиваться со дня на день, а их недостаток бросает нас под колеса той же истории. А ты что сказал по этому поводу, Лин?

— Он еще не успел ничего сказать, и теперь, в твоем присутствии, уже не будет иметь такой возможности.

— Ну, Карла, не преувеличивай. Так что же это по-твоему, Лин? Мне было бы очень интересно узнать.

— Ну, если уж ты вынуждаешь меня назвать что-то определенное, то я сказал бы, что это свобода.

— Свобода делать что? — спросил Дидье, усмехнувшись на последнем слове.

— Не знаю. Может быть, всего лишь свобода сказать «нет». Если ты можешь свободно сделать это, то, по существу, тебе больше ничего и не надо.

Прибыли кофе и пиво. Официант шваркнул их на стол с подчеркнутым презрением ко всяким любезностям. Обслуживание в бомбейских магазинах, гостиницах и ресторанах в те годы могло быть каким угодно — от доброжелательной или заискивающей учтивости до холодной или агрессивной грубости. О хамстве официантов «Леопольда» ходили легенды. «Если хочешь, чтобы тебя смешали с грязью, — заметила однажды Карла, — то нигде этого не сделают с таким блеском, как в «Леопольде»».

— Тост! — объявил Дидье, поднимая кружку и чокаясь со мной. — За свободу… пить сколько влезет! Салют!

Отпив полкружки, он удовлетворенно вздохнул всей грудью и прикончил остальное. Пока он наливал себе вторую порцию, к нам подсела еще одна пара. Молодого темноволосого человека звали Моденой. Он был угрюмым и неразговорчивым испанцем, обделывавшим разные делишки на черном рынке с туристами из Франции, Италии и Африки. Его спутница, стройная хорошенькая немка по имени Улла, была проституткой и в последнее время позволяла Модене называть ее своей любовницей.