Ты никогда не исчезнешь - Бюсси Мишель Страница 10

Я закрыла глаза.

И тут же увидела родимое пятно. Темное пятно на светлой коже. Оно отпечаталось у меня на сетчатке, так бывает, когда слишком долго смотришь на солнце. Чье оно — Тома? Эстебана? Уже и не понять. Они слились в моей памяти.

Я открыла глаза. Метка отпечаталась и на небе. А может, это мой мозг затронут, запятнан.

На что я надеялась, перебираясь сюда? Ждала, пока появятся Том и его мать, целыми днями представляла себе мгновение, когда попрошу мальчика раздеться.

Конечно же, я рассчитывала получить доказатель­ство. Я могла себе в этом признаться. Я ждала подтверждения. Я следовала за своей интуицией.

Нет, это не простое сходство.

Нет, эти совпадения не могут быть всего лишь совпадениями.

Здесь что-то другое... Даже если Эстебану сейчас было бы двадцать лет, даже если Том еще не родился, когда пропал Эстебан, даже если...

Я наклонилась, достала из сумки смартфон. На экране три черточки, 4G. И кто-то еще будет утверждать, что во Франции остались уединенные места?

Лихорадочно набрала запрос.

Родимое пятно.

У меня было смутное представление об ангиомах, что-то помнилось из учебника дерматологии, на медицинском факультете им уделяют не слишком много внимания.

Замелькали сайты. Родимые пятна в различные периоды и в разных регионах носили разнообразные названия в зависимости от их формы и цвета: монголоидное пятно, кофейное пятно, винное пятно... По многим вопросам специалисты, похоже, были согласны между собой. Такие отметины встречаются у одного ребенка из десяти, даже чаще. Происхождение их почти всегда остается неясным. Долгое время их объясняли наследственностью, но теперь известно, что это далеко не всегда так. Чаще всего эти пятна с генами не связаны. И что происходит с ними — тоже непонятно. В большинстве случаев они исчезают, когда ребенок вырастает.

Стираются, как воспоминания.

Дома меня ждали, я обещала Габриэлю вернуться к обеду, но я не могла на этом остановиться. Я должна была сделать следующий шаг. Перебраться на другой берег, вот как по этому каменному мосту, который я видела перед собой, — на тот берег, где разуму откроется иное.

Дрожащими пальцами набрала на крохотной клавиатуре:

родимое пятно... реинкарнация.

И одно мгновение, пока мой запрос летел над вулканами, я надеялась, что никакого ответа не будет, никаких ссылок, разве что один-два сайта просветленных или форум с дурацкими разговорами.

Как же я ошибалась...

На экране моего «Самсунга» появились десятки сайтов, больше сотни статей, чаще всего длинных и по­дробных.

Я вошла в новый мир, о существовании которого и не подозревала, — мир, о котором преподаватели на медицинском факультете не рассказывали

Я углубилась в пересказ книги «Реинкарнация и био­логия: вклад в этиологию родимых пятен и врожденных дефектов». Автор, некий Ян Стивенсон, отмечал, что у официальной медицины для этих пятен, появляющихся при рождении и исчезающих, когда заканчивается детство, имеется только одно объяснение — случайность.

Вот только людям случайности не нравятся, они хотят, чтобы у всего было значение. Стивенсон писал, что в различных культурах, для индуистов, буддистов, анимистов, эти пятна имеют вполне определенный смысл: они — свидетельство прошлых жизней.

У меня перехватило горло. Я на секунду подняла глаза. Парковка около моего кабинета была по-прежнему пуста, мне показалось, будто я осталась одна посреди призрачной деревни.

Снова опустила глаза на экран мобильника. Лучше бы на этом и остановиться. Зачем читать все эти статьи, если я не верю в то, что там написано? Зачем обрекать себя на пытку?

Но я продолжала читать, не могла оторваться. Авторы разбирали десятки примеров с мечеными детьми. Речь шла не просто о записанных свидетельствах, от которых легко отмахнуться, но о настоящих биологических анализах, к тому же подкрепленных фотографиями. Пятна, раны, дефекты... и почти всегда врачи, которые занимались этими случаями, приходили к одному и тому же выводу.

Я кусала губы, а глаза помимо моей воли читали дальше, приближались к истине.

Отметины появляются на месте прежних ран.

Они указывают, что тот, кто реинкарнировался...

умер...

насильственной смертью. * * *

Я приближалась к «Шодфурской мельнице». На подъ­еме за Мюролем мне никто не встретился. Дорога петляла, я вцепилась в руль, чтобы удержаться на крутых поворотах жизни, я была взволнована, потрясена, но полна решимости.

Я не желаю верить в эти истории!

Не желаю, пусть и не могу отрицать очевидное: я видела на теле Тома отметину, похожую на ту, что была у Эстебана.

Я поставила машину на гигантской парковке «Мельницы», большую часть которой уже отвоевали растения.

Я не желаю верить в эти истории!

Поверить — значит допустить ту чудовищную возможность, которую я все эти годы изо всех сил от себя гнала.

Я шла к дому, невольно виляя, как будто ноги отказывались идти по прямой, старались куда-нибудь свернуть, взобраться на горку, заскользить вниз. Стоп.. Надо встряхнуться и собраться.

Передо мной была «Шодфурская мельница». Вытянутое длинное здание, двести пятьдесят метров, с большим ресторанным залом, со стеклянной стеной, с панорамным видом на склоны Мон-Дора и долину Шодфур.

«Мельница» была одной из пяти гостиниц, которые открыли здесь в 1970-х, когда горнолыжная станция Шамбон-де-Неж с десятком подъемников и двадцатью километрами спусков считалась одной из самых процветающих в Оверни. Но потом глобальное потепление прикончило станцию, несмотря на установку снежных пушек и создание высокогорных трасс. Двадцать лет назад «Шодфурская мельница» закрылась. От нее остался лишь призрачный город, декорация к вестерну, одна из деревень, опустевших после золотой лихорадки, когда жилу забросили, — огромная парковка, пустые комнаты, торчащие посреди леса опоры, широкие просеки.

Мне удалось купить «Шодфурскую мельницу» за треть цены. Слишком далеко от спусков, слишком далеко от магазинов, слишком далеко от всего. Но я с первого взгляда влюбилась в эту бывшую гостиницу с ее толстыми стенами, способными выдержать ядерный взрыв, с ее элегантным стеклянным холлом, с огромным камином в столовой, с обшитыми деревом коридорами на втором этаже и рядами номеров.

Настоящий дворец.

Дом из волшебной сказки.

Слишком большой для меня. * * *

— Габриэль! Габриэль, ты здесь?

Наружная дверь не была заперта. Габриэль не ушел бы, оставив все нараспашку.

— Габриэль?

Конечно же, он здесь, сидит с наушниками в одном из номеров, скорее всего — в наших апартаментах, откуда открывается самый красивый вид на Шодфурскую долину, на водопад и на странной формы вулканический пик, похожий на зуб.

— Габи, я пришла!

Я заглянула в кухню. В раковине одинокий стакан, из сушилки торчит нож, на столе начатый багет, крошки и местная газета, раскрытая на странице с телепро­граммой.

Я вздохнула, сложила газету, убрала багет в хлебницу, смахнула крошки в ладонь. Чувство одиночества накатило на меня, когда я меньше всего этого ждала. Невольно вспомнился наш последний разговор с Ваяном в его кабинете в Гавре полгода назад:

— Уверены ли вы, что Габриэль согласится все бросить и последовать за вами?

— Не согласится — тем хуже для него, я своего решения не изменю. Я женщина решительная... и свободная!

Вечная дилемма. Была бы я более счастливой, если бы жила одна? Наверное, лучше не спрашивать себя об этом.

По некрашеной сосновой лестнице я поднялась на второй этаж. На стенах так и остались выцветшие фотографии заснеженной станции: поблекшие куртки с капюшонами, пестрые свитеры под комбинезонами на лямках, шерстяные шлемы, сапоги-луноходы, фигуры школьников на каникулах, зеленая трасса с подъемниками, деревянные санки, снежки.

— Габриэль! Ты у себя?