Жан-Кристоф Гранже - Присягнувшие Тьме Страница 11

У нее имелись две отличительные особенности. Во-первых, очки в гибкой оправе, которую невозможно сломать: ее можно смять в руке, но она тут же восстанавливает свою форму. Дюмайе была такой же: несмотря на мягкие манеры, она ничего не забывала и никогда не теряла из виду свою цель. Другой ее особенностью были кончики пальцев. Заостренные, длинные, они напоминали сверхтонкие молоточки огранщика алмазов, такие твердые, что ими можно разбивать драгоценные камни.

– Хотите чашечку «Кимун»? – спросила она, поднимаясь из-за стола.

– Спасибо, не беспокойтесь.

– Я все-таки приготовлю.

Она поколдовала над чайником. В ее движениях было что-то от студентки и верховной жрицы. И эта ее чайная церемония отдавала чем-то древним, культовым. Мне вспомнились ходившие у нас слухи, будто Дюмайе посещает секс-клубы, где участники обмениваются партнерами. Так это было или нет? Я вообще не верил слухам, а уж этим особенно.

– Если хотите, можете курить.

Я кивнул, но сигареты вынимать не стал. Нельзя было расслабляться – «срочный» вызов не предвещал ничего доброго.

– Вы знаете, зачем я вас вызвала?

– Нет.

– Присаживайтесь.

Она пододвинула ко мне чашку:

– Мы все потрясены, Дюрей.

Я уселся, ничего не ответив.

– Полицейский такого класса, как Люк, такой сильный, надежный… Это кошмар какой-то!

– Вы меня в чем-то упрекаете?

Резкость моего тона вызвала у нее улыбку.

– Как продвигается расследование в Ле-Пере?

Я вспомнил о своем предчувствии: победу праздновать еще рано.

– Продвигается. По одной из версий, это могли быть цыгане.

– У вас есть доказательства?

– Только предположения.

– Будьте осторожны, Дюрей. Чтобы без всяких расовых предрассудков.

– Поэтому я и не распространяюсь об этом деле. Дайте мне немного времени.

Она рассеянно кивнула. Это было только вступление.

– Вы знаете Кондансо?

– Филиппа Кондансо?

– Служба собственной безопасности, дисциплинарный отдел. Похоже, на Субейра есть что-то существенное.

– Что значит – существенное?

– Не знаю. Он позвонил мне сегодня утром и только что перезвонил снова.

Я молчал. Кондансо был одним из тех, кто любит копаться в дерьме и буквально кончает от радости, когда один из нас оказывается за воротами. Тыловая крыса, хлебом не корми – дай только унизить опера, заставить его подавиться своим геройством.

– Рапорт на Люка составлял он. И дело ведет он.

– Как всегда.

– Он считает, что его люди уже вышли на след. Сегодня после полудня кто-то запросил данные на Люка в банке. Он без труда определил любителя совать нос в чужие дела.

Что ж, Фуко зря времени не терял. Она пристально смотрела на меня своим текучим взглядом. В одно мгновение он стал жестким, и ее глаза превратились в бриллианты:

– Что вы хотите раскопать, Дюрей?

– То же, что и Служба безопасности, что и все. Я хочу понять причины поступка Люка.

– Депрессия беспричинна.

– Ничто не указывает на то, что у Люка была депрессия. – Я повысил голос. – У него двое детей, жена. Черт, не мог же он просто взять и бросить их! Должно было произойти что-то невероятное!

Не отвечая, Дюмайе взяла чашку и подула на краешек.

– Есть кое-что еще, – продолжал я уже спокойнее. – Люк – католик.

– Мы все католики.

– Но не такие, как он. И не как я. Каждое воскресенье мы бываем на службе, каждое утро молимся. То, что он сделал, противоречит нашей вере, понимаете? Люк отказался не только от жизни, но и от спасения души. И я должен найти объяснение такому отказу. Это никак не отразится на разработке других дел.

Комиссар сделала маленький глоток, словно котенок.

– Где вы были сегодня утром? – спросила она, осторожно ставя чашку на стол.

– За городом, – неохотно ответил я. – Надо было кое-что проверить.

– В Верне?

Я молчал. Она перевела взгляд на открытое окно, за которым виднелась Сена. День клонился к закату. Речная гладь напоминала застывший цемент.

– Мне сегодня позвонил Левен-Паю, шеф Люка. Ему звонили жандармы из Шартра. Они по телефону получили сигнал. К врачу из местной больницы приезжал парижский полицейский. Высокий, с горящим взглядом… Вам это ни о чем не говорит?

Я резко наклонился и схватился за край стола:

– Люк – мой лучший друг. Повторяю вам: я хочу понять, что его толкнуло на такую крайность!

– Его уже не вернуть, Дюрей.

– Он не умер!

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Вы предпочитаете, чтобы об этом прознали дерьмокопатели из Службы собственной безопасности?

– Это их работа.

– Да, работа, которая состоит в том, чтобы заводить дела на коррумпированных полицейских, игроков или содержателей борделей. У Люка другой мотив!

– Какой? – насмешливо спросила она.

– Не знаю, – признался я, отодвигая стул. – Пока еще. У этого самоубийства должна быть причина. Что-то необычное, и я хочу это выяснить.

Она медленно повернулась в кресле, чувственным, грациозным движением вытянула ноги и оперлась каблуками о радиатор.

– Нет убийства – нет дела. Все остальное нашего отдела не касается. А значит, и вас.

– Люк для меня как брат.

– Именно об этом я и говорю. Вы – заинтересованное лицо.

– Мне что, взять отпуск или как?

Никогда она не казалась мне такой жесткой и безразличной.

– У вас есть два дня. В течение сорока восьми часов можете не заниматься ничем другим, пока у вас не сложится определенное представление. После этого вы вернетесь к повседневной работе.

– Спасибо.

Я встал и пошел к двери. Я уже поворачивал ручку, когда она сказала:

– И последнее, Дюрей. Не вы один скорбите о Люке. Я тоже хорошо его знала, когда мы работали вместе.

Ответа не требовалось, но я обернулся, пораженный внезапной догадкой. В который раз я удостоверился в том, что ничего не смыслю в женщинах. Натали Дюмайе, женщина, железной рукой управлявшая Уголовной полицией, полицейский от Бога, которая вырывала признания у террористов «Вооруженной исламской группы» и раскручивала цепь поставки героина из Афганистана, беззвучно плакала, закрыв лицо руками.

10

Чистилище.

Слово возникло в моем сознании, как только я вошел в двери реанимационного отделения. Чистилище, где заключены души праведников в ожидании Христа, который придет за ними. Таинственное пространство, где пребывают души детей, умерших до крещения. Бесконечное, темное, давящее пространство, где они ждут решения своей участи. Между жизнью и смертью, как сказал Свендсен.

Одетый в завязанный на спине халат, шапочку и бумажные бахилы, я шел по темному коридору. Слева – освещенная ночником комната медсестры, справа – перегородка из стеклоблоков. В полумраке слышались только щелчки аппаратов искусственной вентиляции легких и попискивание «Физиогарда».

Я размышлял над цитатой из IV песни «Божественной комедии» Данте, посвященной аду:

Мы были возле пропасти, у края,И страшный срыв гудел у наших ног,Бесчисленные крики извергая.Он был так темен, смутен и глубок,Что я над ним склонялся по-пустомуИ ничего в нем различить не мог[5].

Палата номер 18. Комната Люка. Он лежал, привязанный ремнями к кровати, приподнятой под углом тридцать градусов. Все тело опутано прозрачными трубками. Один зонд вставлен в ноздри, другой проходит через рот и соединяется с черными мехами, которые поднимаются и опускаются, издавая звук, похожий на хлопок. К шее подсоединена капельница, трубка от другой капельницы тянулась к внутренней стороне локтевого сгиба. Датчик на одном из пальцев светился рубиновым светом. Справа по черному экрану бежали зеленые волнообразные линии. Над кроватью – прозрачные пакеты с растворами.

Я подошел ближе. Кажется, с людьми, находящимися в коме, надо разговаривать. Я даже открыл рот, но в голову ничего не приходило. Оставалось только молиться. Я преклонил колени, перекрестился, закрыл глаза и прошептал, склонив голову: «К Тебе взываю, к Отцу, Сыну и Святому Духу…»

Но так и не смог собраться. Мое место не здесь. Я должен быть на улицах в поисках истины. Тогда я поднялся с колен, уверенный в том, что смогу его разбудить. Я могу его спасти, но только если найду причину его поступка. Мой собственный свет вернет его из Чистилища!

В приемном отделении я обратился к секретарю и попросил позвать доктора Эрика Тюилье – невропатолога, с которым накануне мне посоветовал поговорить анестезиолог. Мне пришлось подождать, и через несколько минут появился врач. На вид лет сорока, но похож на прилежного студента, оксфордская рубашка, свитер под горло, вельветовые брюки, слишком короткие и мятые. Взъерошенные волосы придавали его облику небрежность, которую компенсировали очки в тонкой оправе.

– Доктор Тюилье?

– Да, это я.

– Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция. Я близкий друг Люка Субейра.

– Вашему другу сильно повезло.