Ширли Джексон - Мы живём в замке Страница 11

— Что, дядя Джулиан?

— Знаешь, я тогда еще сам одевался — вплоть до последнего дня. Я ходил сам, и одевался сам, и ел, и ничего у меня не болело. И спал я тогда глубоко, как спят крепкие мужчины. Я был уже не молод, но крепок, спал хорошо и сам одевался.

— Накрыть тебе ноги пледом?

— Нет, дорогая, спасибо. Ты всегда была мне хорошей племянницей, хотя есть некоторые основания считать тебя неблагодарной дочерью. Невестка спустилась на кухню прежде меня. На завтрак были оладьи — маленькие тоненькие оладушки; брат съел яичницу из двух яиц, а моя жена налегла на колбасу, хотя я ее аппетитов не поощрял — ведь мы жили в семье у брата. Она ела домашнюю колбасу, приготовленную Констанцией. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Знай я тогда, что это ее последний завтрак, не сердился бы за колбасу. Удивительное дело: никто — ну никто! — и думать не думал, что завтрак последний, они бы тогда, наверное, тоже для нее колбасы не пожалели. Брат всегда следил: что и сколько съели мы с женой, и порой отпускал замечания; он был справедливым человеком и еды не жалел, если ели в меру. Констанция, он в то утро смотрел, как моя жена ест колбасу. Поверь, мы его не объедали! Сам-то он ел и оладьи, и яичницу, и колбасу, но я чувствовал, что он вот-вот сделает Дороти замечание. Зато мальчишка уплетал — аж за ушами трещало. Этот последний завтрак был исключительно хорош, приятно вспомнить.

— Дядя Джулиан, хочешь, я тебе на той неделе сделаю колбасу? Ведь от кусочка домашней колбасы хуже не будет.

— Брат нам еды не жалел, если ели в меру. Моя жена помогала мыть посуду.

— Я была ей очень благодарна.

— Она могла бы помогать и больше, думаю я теперь, задним числом. Впрочем, она развлекала еще мою невестку и чистила одежду, но брат-то наверняка считал, что Дороти могла бы помогать больше. Брат после завтрака отправился по делам.

— Он затеял виноградные беседки, пошел договариваться.

— Жалко — не успел, ели бы сейчас собственный виноградный джем. Стоило ему уйти — у меня развязался язык; помнится, все утро я веселил дам, мы перешли сюда, в сад. Говорили о музыке, моя жена была очень музыкальна, хотя нигде не училась. А у невестки было чудесное туше — это все непременно отмечали, — по вечерам она обычно играла. Но в тот вечер уже не пришлось. В тот вечер она играть уже не смогла. А утром мы еще полагали, что она сыграет нам вечером. Констанция, ты помнишь, как я всех веселил в то утро?

— Я полола овощи, — сказала Констанция. — Но слышала, что все смеялись.

— Я был в ударе, даже вспомнить приятно. — Он немного помолчал: сцеплял и расцеплял руки на коленях. Я хотела быть к нему добрее, но сцеплять вместо него руки не могла, а больше ему ничего не требовалось, поэтому я просто тихонько лежала и слушала. Констанция хмурилась, уставясь на зеленый лист; на лужайку набегали легкие тени облаков.

— Мальчик куда-то делся, — произнес наконец дядя Джулиан по-старчески печально. — Мальчик куда-то делся, он что — пошел тогда ловить рыбу?

— Он влез на каштан.

— Ах да, помню. Я все отчетливо помню, дорогая, и у меня все записано. Это было последнее утро, и ничто не должно стереться из памяти. Он полез на каштан и кричал нам оттуда, с самой верхушки, и бросал сверху прутики, — наконец невестка не выдержала и отругала его. Прутики застревали у нас в волосах, безобразие! Моей жене это тоже не нравилось, но она бы и рта никогда не открыла. Полагаю, моя жена вела себя с твоей матерью корректно, Констанция. Будь это не так, я был бы крайне огорчен — ведь мы жили у брата и ели его хлеб. Брат вернулся к обеду.

— Я подала на обед гренки с сыром, — сказала Констанция. — Провозилась на огороде целое утро, и пришлось состряпать обед на скорую руку.

— Да, они ели гренки с сыром. До сих пор удивляюсь, отчего мышьяк не подложили в гренки. Интереснейшая деталь, в книге я ее всячески подчеркну. Отчего мышьяк не подложили в гренки? Ну прожили б они на несколько часов меньше, зато смерть настигла б их наверняка, безошибочно. Констанция, я не люблю лишь одно блюдо из тех, что ты готовишь, — гренки с сыром. Я их всю жизнь терпеть не мог.

— Знаю, дядя. И я тебе никогда их не делаю.

— А вот мышьяку там — самое место. Я, помнится, вместо гренков ел салат. А на десерт был яблочный пудинг — остатки со вчерашнего дня.

— Солнце уже садится, — Констанция поднялась и отряхнула руки. — Пойдем-ка в дом, а то замерзнешь.

— Констанция, мышьяку в гренках самое место. Странно, что в свое время на это никто не указал. Мышьяк, как ты знаешь, безвкусен — в отличие от гренков с сыром. Куда ты меня везешь?

— В дом. До ужина отдохнешь часочек в комнате, а после ужина я тебе поиграю, если захочешь.

— Дорогая, мне безумно некогда. Необходимо вспомнить тысячи подробностей и все записать, нельзя терять ни минуты. Ни малейшая деталь этого последнего дня не должна быть упущена, иначе книга окажется неполной. Полагаю, день для них выдался приятный, главное, никто не подозревал, что его ждет. Знаешь, Констанция, мне что-то холодно.

— Скоро мы будем в тепле и уюте.

Я неохотно побрела следом — не хотелось покидать сумеречный сад; за мной, привлеченный светом в окнах, шел Иона. Когда мы пришли, Констанция уже закрывала дверь к дяде Джулиану; увидев меня, она улыбнулась.

— Спит почти, — сказала она тихонько.

— Когда я буду старая, как дядя Джулиан, ты будешь обо мне заботиться?

— Если буду жива, — отозвалась она, и я похолодела.

С Ионой на руках я устроилась в уголке и смотрела, как ловко и бесшумно двигается она по ярко освещенной кухне. Скоро она попросит меня накрыть в столовой стол на троих, а после ужина наступит вечер, и мы будем сидеть в теплой кухне, а дом нас надежно охранит, и снаружи никто ничего не увидит — только свет в окнах.

4

В воскресенье утром перемены стали еще на день ближе. Я изо всех сил старалась не вспоминать три волшебных слова, я попросту гнала их от себя, но перемены буквально висели в воздухе — и волшебные слова всплывали сами: мелодия Глостер Пегас; перемены туманом окутывали лестницу, кухню, сад… Все же я не позволяла этим словам завладеть моими мыслями. С утра в воскресенье погода испортилась; наверно, Иона своей беготней все-таки накликал грозу; солнечные лучи пока проникали в дом, но по небу неслись облака, и кусачий ветерок гулял по кухне, пока я завтракала.

— Надень сапоги, если надумаешь гулять, — сказала Констанция.

— А дядя Джулиан вряд ли выйдет — слишком холодно.

— Настоящая весенняя погода, — Констанция с улыбкой оглядела сад.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я тебя люблю, глупышка—Маркиска.

— А дяде Джулиану лучше?

— По-моему, нет. Я отнесла ему поднос — ты еще спала, — и он был очень усталый. Опять ночью таблетку принимал. По-моему, ему становится хуже.

— Ты за него боишься?

— Да. Очень.

— Он умрет?

— Знаешь, что он сказал мне утром? — Констанция облокотилась на раковину и печально взглянула на меня. — Он принял меня за тетю Дороти, взял за руку и сказал: «Ужасно быть старым, лежать тут и думать, что это вот-вот случится». Я даже испугалась.

— Зря ты не пускаешь его со мной на Луну.

— Я напоила его горячим молоком, и он вспомнил, кто я.

Дядя Джулиан, должно быть, очень счастлив — ведь о нем заботятся и Констанция, и тетя Дороти; как увижу что-нибудь тонкое и длинное — вспомню, что надо быть к нему добрее; сегодня будет день тонких и длинных предметов: в моей расческе уже застрял волос, за стул зацепился кусок веревки, а от ступеньки на заднем крыльце отскочила длинная щепка.

— Приготовь ему запеканку, — предложила я.

— Пожалуй, приготовлю. — Она вынула длинный тонкий нож и положила на край раковины. — Или какао. А вечером курицу с клецками.

— Я тебе нужна?

— Нет, Маркиса. Беги, гуляй, только сапоги надень.

Солнце то пряталось за облаком, то выглядывало и светило вовсю. Иона шел за мной следом: он кружил, выскакивал на солнце, пропадал в глубокой тени. Бежала я — бежал и он; стоило остановиться и замереть — он останавливался, глядел на меня и быстро уходил в другую сторону, точно совсем со мной незнаком, а потом садился и ждал, когда я побегу снова. Направлялись мы к длинной поляне, она похожа на океан, хотя океана я никогда не видела; трава клонится от ветра, стремительно летят тени облаков, вдалеке раскачиваются деревья. Иона совсем скрылся в траве — такой высокой, что я касалась травинок руками, не нагибаясь; Иона кружил где-то внизу — стоило ветру утихнуть и траве выпрямиться, как становился виден его причудливый маршрут: смятые стебли пригибались и тут же распрямлялись вновь. Я пересекла поляну наискосок и как раз посередине наткнулась на камень: тут похоронена кукла; куклу я всегда находила — в отличие от других, навеки потерянных сокровищ. Камень никто не трогал, значит, и кукла цела. Под моими ногами — несметные сокровища, травинки ластятся к рукам, вокруг простор, вздымается зеленый океан, и сосны клонятся вдали; за спиной — дом, а там, дальше за деревьями, слева, едва виднеется проволочная ограда — ее поставил папа, чтобы нас никто не тревожил. Я прошла поляну, прошла под четырьмя яблонями — мы называли их фруктовым садом — и направилась по тропинке к протоке. Шкатулка с серебряными монетами, закопанная у протоки, тоже цела и невредима. Возле протоки, в укромном месте, — мое убежище; у меня их несколько, но тут я потрудилась на славу и приходила сюда очень часто. Я выкорчевала несколько невысоких кустиков и разровняла землю; кустарник вокруг сплетается с ветвями деревьев; огромная ветка, что закрывает вход, почти касается земли. Меня никто никогда не ищет, и в потайном убежище нет нужды, но мне нравится лежать тут с Ионой и знать, что никому меня не найти. Я устроила ложе из веток и листьев, Констанция дала одеяло. Кусты и деревья густо нависают сверху, и внутри всегда сухо. Воскресным утром я лежала здесь, а Иона мурлыкал мне на ухо свои сказки. Все кошачьи сказки начинаются одинаково: «Давным-давно жила-была на свете кошка…» Мы с Ионой лежали голова к голове. Ничто не изменится, просто пришла весна, и напрасно я так перепугалась. С каждым днем будет все теплее, дядя Джулиан будет греться на солнышке, а Констанция — смеяться и копаться на грядках; и так будет всегда. Иона все мурлыкал: «И стали жить-поживать…» Листья шелестели над головой… Так будет всегда.