Лев Пучков - Профессия – киллер Страница 11

Вот так. Спасибо, что не дала мне сорваться. Я сглотнул, прокашлялся.

— Зачем судиться? У тебя ребенок. — Я опять прокашлялся и махнул рукой. — Прощай…

Так расстался я со своим самым дорогим человеком. Вечером этого же дня уехал в свой родной город.

Некоторое время я катался по городу, собирая деньги: отец устроил меня инкассатором. Работа непыльная. Платили, правда, слабовато, но я жил у родителей, практически ничего не тратил и ни в чем не нуждался.

А потом случилось самое страшное несчастье в моей жизни. Мои родители, возвращаясь с дачи на своем автомобиле, попали в автокатастрофу. Были сумерки, самое паршивое время суток, когда фонари еще не разгорелись, а полумрак размывает очертания предметов. Видимо, поэтому отец проглядел выезжающий из-за поворота на трассу «КамАЗ», который двигался с выключенными фарами. Когда на место происшествия прибыла «скорая помощь», мои родители были мертвы…

Я никогда не верил в Бога, не увлекался модными ныне оккульными учениями и прочей мистикой. Но после того, что случилось, я стал думать, что рок за что-то преследует меня…

Не буду описывать дальнейшие перипетии своей безрадостной жизни, если это можно назвать жизнью. Скажу только, что я чуть не спился. Появились какие-то патологические хари, мелькавшие в алкогольном тумане, кто-то приходил, что-то приносил, пили, опять уходили, где-то шатались, опять пили — и так до бесконечности.

Из инкассаторов меня выгнали — кому нужен пьяница? Некоторое время помаявшись подобным образом, я в один прекрасный день стал перед фактом, который настоятельно требовал, чтобы над ним задуматься: у меня не осталось и крошки хлеба, собутыльники меня покинули, поскольку я им не мог ничего дать, кроме осложнений с участковым, который пригрозил всех отметелить, ежели не перестанут спаивать пацана, меня то бишь.

Так вот, я проснулся около полудня и обнаружил, что дома совершенно нет ничего из продуктов. Тогда я решил умереть от голода. Работать где-то на складах и таскать мешки с мукой очень не хотелось, а просить милостыню я не стал бы и под страхом расстрела.

Уже была зима. Оказалось, что и уголь кончился. Лежа в нетопленом доме на грязной постели, я рассеянно чесал места укусов вшей — уже и не помню, когда они начали одолевать.

Пролежал я так, уподобляясь великим стоикам прошлого, сравнительно недолго. Буквально к рассвету следующего дня хмель вместе с остатками шлаков и прочей сопутствующей дряни вышел полностью, и вместе со зверским голодом я внезапно ощутил жажду кипучей деятельности во благо своего желудка, тела и того, что осталось от души.

Мне одновременно захотелось — остро так, с надрывом, до ломотной боли в груди захотелось сразу — жрать до отвала, еще баню с крутым паром, веником и женщину! Ух!..

Я даже зарычал от внезапно навалившихся желаний, до того это было ново и остро. Уже и не помню, чтобы за последнее время я был трезвым и ощущал себя, что называется, в здравом уме и твердой памяти: все было как-то расплывчато, наполовину, без особой эмоциональной окраски и акцентов.

Однако надо было что-то предпринимать, ведь у меня, как я уже отметил, не было денег, не было угля — вообще ничего не было, чтобы вернуться к нормальной жизни. Я быстро оделся во что-то и бросился к соседям в надежде занять…

Соседи не пожелали мне ничего давать. Зато я узнал, что раньше уже выклянчил кучу денег и чуть ли не полгрузовика угля в соседних домах. Теперь, надо полагать, у соседей кончился лимит терпения, доверия и жалости.

Стыдно. Но убей меня бог, если я хоть что-то помнил…

Тогда мною овладела какая-то отчаянная злость: надо же мне снова стать нормальным человеком! Внезапно я вспомнил, что у меня есть телефон — уже и не знаю, когда я последний раз им пользовался.

Решил куда-нибудь позвонить, хоть в милицию, что ли: пусть приедут и заберут, навру, что я убил кого-нибудь. Пока будут разбираться, авось там накормят и помоют. А можно еще и в психдом звякнуть — я был уверен, что в таком состоянии запросто сойду за помешанного.

Немного успокоившись, я с трудом отыскал записную книжку с номерами телефонов и долго листал ее, соображая, кому бы позвонить. Наконец нашел несколько номеров старых приятелей и знакомых, к которым можно было обратиться, не опасаясь, что ответят отказом. Тут меня внезапно продрало: а вдруг телефон отключили?! Когда я платил за него последний раз? Не помню. Скорее всего вообще не платил, после гибели родителей как-то не до того было.

Телефонная трубка ответила умиротворяющим гудком. Похоже, что машина, которая должна автоматически отключать абонента, ежели он просрочит уплату, на сей раз засбоила или чего там еще. Может, просто по халатности не отключили, как это у нас бывает.

Первый номер отсутствовал. Когда набрал второй, мне сообщили, что никакого Сергея здесь уже давно нет. Это меня особо не расстроило, я стал набирать дальше… Звонил долго, упорно, но, должен признаться, результат был нулевой. Только двое из гипотетических кредиторов оказались на месте, но и те дали понять, что, мол, извини, паря, время суровое, тревожное, поэтому в ближайшие годы инвестиций не предвидится.

Я сник. Позыв на кипучую деятельность во благо тела внезапно сошел на нет, уступив место апатии. В самом деле, кому нужен какой-то давний знакомый, который после стольких лет молчания звонит и просит денег?

Машинально перебирая листы записной книжки, я добрался до последней страницы, на которой ничего не было, кроме тщательно заштрихованного ручкой прямоугольника. Видимо, раньше здесь было что-то написано, а потом кто-то счел нужным эту запись уничтожить. Я перевернул страницу и на внутренней стороне обложки разглядел слабый след записи. Внезапно всплыло в памяти читанное когда-то нечто из графологии: сильный нажим, однообразный наклон и постоянная величина букв свидетельствуют о цельности и твердости характера…

Совершенно спокойно, не зная еще, какой от этого будет толк, я подошел к окну и с трудом разобрал, тщательно вглядываясь, то, что осталось выдавленным на обложке — номер телефона и фразу: «Анечка, будет плохо — позвони».

Присев на диван, я попытался осмыслить полученную информацию. Аня — имя моей матери, царствие ей небесное, — так, кажется принято говорить, вспоминая об умерших. Я не мог примириться с тем, что мамы нет. Так пишут в книгах, когда хотят показать глубину скорби оставшихся здесь по тем, кто ушел. Я не то что не мог примириться, просто старался не думать об этом. Понимал: стоит только заострить на этом внимание, как я взорвусь изнутри от страшного чувства одиночества и осознания трагичности случившегося…

Не буду говорить о том, как я любил мать. Это было бы не просто перечислением стандартных понятий, которые в избытке имеются в любой мало-мальски «нравственной» книжонке. Скажу лишь, что она была необыкновенной женщиной. Все, кто с ней общался, понимали, что на них снизошла благодать Божья. Я не помню, чтобы она повысила голос или как-то выразила свое недовольство в резкой форме.

Помню еще, что я всегда был уверен: отец мой просто недостоин счастья иметь супругой такую женщину и ему повезло, как только может повезти на этом свете. Впрочем, похоже, что он сам так считал.

И еще. Я в юности был глубоко несчастен, как я думал, оттого, что не родился лет на двадцать раньше. Я был уверен, что, если бы это случилось, я сделал бы все, чтобы жениться на своей матери (впрочем, она тогда не была бы моей матерью), возможно, укокошил бы ее мужа, если бы он существовал. А поскольку все это из области фантастики, я в юности был глубоко несчастен, так как верил, что такую женщину, как моя мать, я в жизни не встречу никогда…

Так вот, я оглядел «оттиск» надписи и вяло соображал. Кто бы ни был этот тип, что написал для мамы на последней странице, он может мне помочь. Попытка не пытка. Я набрал номер без всякой надежды на успех и приложил трубку к уху. Через восемь гудков на том конце возник недовольный женский голос.

У меня болезненно-изощренное воображение, особенно когда организм находится в нетипичном состоянии, и я сразу же представил себе особу лет тридцати-тридцати двух в одном чулке (почему именно в одном, не знаю даже), с всклокоченными волосами, крашенными перекисью и торчащими в разные стороны, помятой и красной от прикосновения мужской небритой рожи физиономией. Особу, которая выскочила из спальни в прихожую и, нагнувшись к низенькому столику, держит одной рукой телефонную трубку, а другой перебирает полы халатика, укрывая самовольно выскальзывающую грудь.

Голос недовольно повторил: «Да!», как будто особу оторвали от самого важного и, возможно, последнего в ее жизни дела.

Собравшись с духом и стараясь придать голосу уверенность, я произнес:

— Хозяина позовите. Только побыстрее, я спешу!

Видимо, особу ответ не только не удовлетворил, а даже как будто взнервировал несколько, потому что она еще более, чем раньше, неприязненным тоном ответила: