Наталья Нечаева - Скинхед Страница 11

Конечно, поначалу мечтался Архангельск. Она не боялась, что не поступит. Ее победы на олимпиадах уже обеспечили ей место в областном пединституте.

Сашка писал часто, восторженно повествуя о загранице, где в магазинах не только мильон видов колбасы и сыра, но даже приправ для супа столько, что можно без мяса или курицы на простой воде сварить шикарную похлебку.

Валя исправно отвечала, рассказывая о немудреных деревенских новостях и о своей тоске по далекому любимому. Тоска не то чтоб на самом деле ела ее поедом, но солдатская невеста обязана была писать именно такие письма, вот и писала. «Жди меня, — писал Сашка. — Я тебя целкой оставил, такой и в ЗАГС поведу».

В их последнюю ночь, когда угомонилась и заснула вся гулеванившая на проводах Карежма, Сашка, как и положено, потащил Валюшу на сеновал. Зареванная и несчастная, уверовавшая в то, что провожает любимого чуть ли не на войну, девушка готова была на все, тем более что в деревне такое прощание с солдатом за грех не считалось, наоборот, свидетельствовало о том, что молодые скрепили свой союз до свадьбы, которая состоится сразу же после демобилизации.

Хитрый полупьяный Сашка, однако, доведя и себя, и невесту до полного исступления, вдруг отвалился с раздетой донага подружки и сказал:

— Нет. Если я тебя сейчас распечатаю, так и любому дорога открыта. И не докажешь, что честной была. А так — приеду, проверю. Не обманешь!

Конечно, даже подружки Валюшиным рассказам не поверили, совместно решив, что Ватрушева просто набивает себе цену, но она ничего никому и доказывать не собиралась. Не случилось — не надо. Однако в самой глубине сердца на Сашку таилась обида: не доверяет! К тому же девчонки рассказывали об ЭТОМ такое! А ей даже на словах поделиться было нечем…

На исходе второго года солдатской службы, когда Валюша заканчивала десятый, Тарасов вдруг перестал писать. Сначала это не особо беспокоило, экзамены на носу, какая тут любовь? А потом от Сашкиной матери прозналось, что солдат решил остаться прапорщиком и вроде спутался там с дочкой какого-то офицера, на которой собирается жениться. Дело было в начале июня, как раз перед выпускным сочинением, поэтому Валюша чуток поплакала, да и успокоилась. Свою жизнь в Ленинграде с Сашкой Тарасовым она представить ну никак не могла!

А Ленинград в то время занимал уже все ее помыслы. Никому-никому, ни матери, ни бабусе, ни подружкам, ни учителям, не говорила Валюша об этой своей мечте. Знала: засмеют. А если еще и не поступит, то презрительное прозвище «ленинградка» приклеится к ней навсегда. Народ в Карежме жил не злой, но памятливый, и к тем, кто вдруг возмечтал прыгнуть выше головы, относился с подозрительной насмешкой. Учеба в Ленинграде, по мнению карежминцев, представлялась именно прыжком выше головы, то есть несомненной дурью. Никто и никогда из сельчан дальше областного центра не забирался.

Поэтому Валюша выработала хитромудрый план: в Архангельск она, конечно, поедет, но задерживаться не станет, чего там ловить, если и так все понятно: ее примут в пединститут без экзаменов. А из области рванет в Ленинград. Как раз успеет к вступительным в Технологический институт. Ей, золотой медалистке, полагался всего-то один экзамен — химия. Сдаст — тогда и скажет всем о своей победе, не сдаст — тихо вернется в Архангельск и пойдет в педвуз. Никто ничего не узнает.

Так она и сделала.

Студенческие годы, конечно, были в ее жизни самыми лучшими, потому что, кроме учебы, ни забот, ни хлопот. Бедноватыми, конечно, но какими веселыми!

Девчонки в общежитской комнате, как одна, подобрались из глубинки, деликатесами не избалованные. Родители с поездами нет-нет да и передавали что-нибудь из домашних заготовок. Валюте присылали соленую рыбу да грибы, Светланке из Кандалакши — мороженую клюкву и копченого палтуса, Тане из Новочеркасска — абрикосовое да клубничное варенье, домашнюю тушенку из курицы и невероятной вкусноты и запаха подсолнечное масло, Нине из-под Пскова — квашеную капусту, моченые помидоры и соленые огурцы. И тоже — картошку. А Гале из Белоруссии иногда доставляли и вовсе деликатес — домашнюю колбасу и копченое сало. Только Розе никаких посылок не полагалось, она была детдомовской.

Домашнее ели понемногу, растягивая удовольствие, вывешивая провизию в ниточной авоське за окно, чтоб не испортилась. Со стипендии скидывались по двадцать рублей на общий котел, по очереди дежурили по хозяйству — словом, приноровились. Четверо из шести, как и Валюша, были золотыми медалистками, двое — серебряными. Такая подобралась комната.

Первые два года они если куда и ходили, то по воскресеньям в музеи, а так — учеба, учеба и учеба. Даже золотых и серебряных знаний, полученных в сельских школах, откровенно не хватало для отличных оценок в Техноложке, получать же другие девчонки не привыкли, потому и старались не за страх, а за совесть. Это уже на третьем курсе они стали «выходить в свет» — на общежитские дискотеки да институтские вечера, завязывать мимолетные романчики, бегать на свидания и в кино. И Валюшка тоже не отставала от других! Сначала закрутила любовь с Павликом с третьего этажа, потом с Серегой со старшего курса. Впрочем, это только так называлось — любовь. Целовались да и все, даже до раздевания ни разу не дошло — парни оказались какими-то робкими, и сама Валюша сильно стеснялась: на красивое белье денег не хватало, старый же, стираный-перестираный лифчик показывать было стыдно.

А в феврале, только-только вернулась она из Карежмы, где отдыхала на зимних каникулах, пришло горе, упрятанное в почтовый конверт. Мать написала, что папа по пьяному делу пошел с мужиками на подледную рыбалку да все трое в полынью и провалились. Безвозвратно. Откуда в феврале в Северной Двине полынья? — не поверила обмеревшая до немоты Валюша, вспомнив, какой толщины лед сковывает по эту пору родную реку. А в следующих строчках и ответ нашелся: оказывается, там военные проводили какие-то учения, лед был подтоплен и покромсан, а мужики спьяну да в темноте недоглядели. «Уже всех и схоронили, — писала мать. — Тебя и тревожить не стали, все равно бы не успела…» С того дня и та малая помощь из дому, что присылали родители, вовсе иссякла. Откуда матери денег взять? На шее — двенадцатилетняя Верочка и дедуся с бабусей, у которых пенсия, как дедуся говорит, с гулькин хрен. А мать, кассирша в колхозе, много ли одна заработает?

Учитывая материальное положение Ватрушевой и отличную учебу, ее взяли на кафедру лаборанткой. На полставки. И еще двадцатку она зарабатывала, драя по очереди с Розой туалеты в кинотеатре «Балтика» у метро «Василеостровская». Денежное довольствие восстановилось в прежнем объеме, даже получалось на десятку больше, но вот времени не стало совсем. Какие там музеи! Какие прогулки по набережным! Какие свидания-поцелуи! Институт — лаборатория — метро — туалет — общага. Все! Валюша приползала домой на полусогнутых, забрасывала в рот, не видя, что-то из еды и сваливалась вмертвую до утра. Но к лету сумела даже кое-что подкопить, и когда после практики ехала в поезде домой, в хрустком, ярком полиэтиленовом пакете, что сам по себе был подарком для Верочки, гнездились любовно выбранные гостинцы для мамы, бабуси с дедусей и, конечно, младшей сестрички.

Бабуся, когда увидела Валюшку, запричитала: что с тобой, внученька? Кожа да кости, куда все делось? Голодаешь небось? А дедуся, крякнув, пристрожил: были бы кости, мясо нарастет! Наросло. За два летних месяца на парном молочке да домашней сметанке Валюша почти вошла в норму. По крайней мере, лифчик перестал болтаться на вновь налившейся груди, да и джинсы уже не сваливались.

А сегодня ей пришлось брюки Ванечкиным ремнем перетянуть: надела, собираясь в прокуратуру, а они прямо по колготкам к коленям и съехали. Катюшка засмеялась, говорит, мамочка, ты теперь как Дюймовочка: вся в одну штанину помещаешься…

Полковник Стыров был очень зол. И эту злость срочно требовалось на кого-то излить. Лучше всего — на Банщикова. Или Трефилова. Потому что это их прокол. Однако ни того, ни другого на месте не оказалось. «В поле», — сказала секретарь, имея в виду работу в городе.

— Агрономы хреновы, — ругнулся Стыров. Только что ему позвонил коллега из Москвы…

Из Москвы! И елейным голосом поздравил с полной и окончательной победой сионизма на берегах Невы.

Оказывается, в клубе студгородка на Новоизмайловском некие полудурки, именующие себя Пятым интернационалом и последователями Троцкого, проводили открытую лекцию. В разгар политических дебатов ворвалась группа бритоголовых, бойцов десять, заняли проходы, отрезая пути к отступлению, один, видно лидер, выскочил на сцену и заорал: «Кто тут жиды, выходи! Мочить будем!»

Дальше случился полный конфуз. Докладчик спокойно отхлебнул воды и сказал:

— Мы тут все евреи.