Джесс Уолтер - Над осевшими могилами Страница 12

– Вы полагаете, деньги – знак, что убиты шлюхи?

Макдэниэл кивнул, не поднимая взгляд:

– Сообщение, что они заслужили смерть.

– Точно, точно, – обрадовался Спайви. – Я тоже так думаю. Ух ты. Здорово. – Носком ботинка он поковырял землю. – Знаете, я раз десять, наверное, прочел вашу книгу.

Наконец Макдэниэл заинтересовался и посмотрел на него.

– То дело в Детройте…

– Кухонный убийца. – Макдэниэл вроде как даже улыбнулся.

– Потрясающе. Его страсть к наручникам и всякому такому. И тот случай в Форт-Уэрте. И Тихоокеанский Убийца. Круто.

Макдэниэл встал и ожег его взглядом:

– Это книга Блантона.

– Что? – Спайви сник.

– Тихоокеанский Убийца – из книги Кёртиса Блантона. Этот говнюк завязал с работой и заколачивает деньгу байками о наших старых делах, да еще в Голливуде консультирует паршивые полицейские киношки. – Макдэниэл отвернулся к реке. – А я вот к вам мотаюсь.

Спайви стоял как побитый.

Терпение Дюпри лопнуло. Он выбрался на берег и зашагал к Мирной долине. Три улицы района бежали параллельно реке, и народ обменивал слухи на страхи, переговариваясь через палисадные изгороди и топчась на межах между обшитыми досками домами. Теперь все видели новый смысл в незнакомых машинах, проскочивших через округу, вспоминали «увальня», доставлявшего газеты, подозрительные автомобильные выхлопы и старикана, конфетами заманивавшего ребятишек в свой дом.

Самые неугомонные зеваки подходили к заградительной ленте и приподнимались на цыпочки, точно публика на турнире по гольфу. Дюпри невольно прислушивался к голосам из толпы. Народ сравнивал все известные ему преступления, пересказывал телесериалы, которые всякого превращали в эксперта по серийным убийствам, и с дрожью в голосе вспоминал вой сирен.

– Угрохали шлюх, делов-то, – донесся женский голос.

Дюпри вгляделся в толпу. Его затрясло от злости. Разобрать, кто это сказал, не удалось. Может, вообще послышалось. Может, это в нем говорили усталость и раздражение. Либо он сам так думал. Под жадными взглядами он почувствовал себя беззащитным и одиноким. Казалось, он один против всего мира, который состоит сплошь из преступников.

Дюпри всматривался в лица и не видел ничего необычного. Однако разыскал капрала Галатту и велел сфотографировать зевак – вдруг среди них затесался убийца.

Накатила усталость, было трудно сосредоточиться. Дюпри глянул на часы. Без малого полночь.

Снова видеть спесивого федерала не хотелось. Дюпри позвонил лейтенанту Бранчу, мол, он берет первый перерыв за день – съездит домой принять душ и переодеться.

Борясь с сонливостью, Дюпри въехал на холм к югу от реки и, остановившись перед своим домом, еще минуту посидел в машине. Потом вылез, подобрал перчатку из детского бейсбола и толкнул незапертую входную дверь. Дебби что, нарочно не запирает дверь, когда его нет дома? Чтоб позлить?

В столовой жена сидела на высоком табурете и читала журнал. Увидев его, сняла очки и грустно улыбнулась. Дюпри улыбнулся в ответ. Ее длинные черные волосы, собранные в конский хвост, падали на плечо, и Алан все еще видел в ней прежнюю девушку, несмотря на расплывшееся морщинистое лицо.

– Ты не заперла дверь, – сказал он.

Дебби кивнула:

– А ты пропустил сеанс.

Два месяца назад они стали ходить к семейному психологу. Надеясь избежать депрессии, поглотившей ее мать, Дебби уже два года посещала психотерапевта и решила, что разлад, подкрадывавшийся к ее браку, требует стороннего вмешательства. Но Дюпри пропустил два из трех сеансов, и сейчас его накрыло волной жениного недовольства.

– Сумасшедший день, – сказал он.

Дебби пожала плечами:

– Я видела новости. Ты сделал что мог.

Стало еще хуже.

– Что читаешь? – спросил Дюпри. Сам он читать не любил, но обожал ее пересказы прочитанного.

Дебби показала ему журнал – что-то о викторианских домах. Она всегда мечтала о таком доме вместо нынешней одноэтажной постройки.

– Как ты себя чувствуешь?

– Устал. – По стене Дюпри сполз на корточки. – Дебби, мне правда жаль…

– Все в порядке, Алан. – Она так произнесла его имя, словно легонько пнула.

Дюпри направился в спальню, на ходу раздеваясь.

– Как все прошло у Стейси?

– Она что-то оставила на столе.

Сначала Дюпри заглянул к одиннадцатилетнему Марку: сын завернулся в одеяло с логотипами Национальной футбольной лиги, волосы – точно ворох соломы. Шестилетняя Стейси во сне открыла рот, цветастый джемпер и белые сандалики аккуратно приготовлены в изножье кровати. Дюпри постоял в дверях и пошел в ванную.

Привалившись к стенке душа, он подставил спину под холодные струи. Закрыл глаза и тотчас увидел руки, ступни, почерневшую плоть и ветки, не полностью прикрывавшие трупы, словно убийца хотел оставить их на виду, хотел, чтобы заметили деньги в их руках.

Речной берег неотступно маячил перед глазами. Дюпри открыл рот, желая выполоскать вкус и запах сорной травы, становища бомжей и гниющей плоти.

Он замер под ледяными струями, а потом резко очнулся и весь напрягся, как бывает после секундного провального сна за рулем или рабочим столом. Дюпри встряхнулся, точно пес. Выйдя из ванной, он ничуть не удивился, что высокий табурет пуст, а свет в спальне погашен.

10

Каролина ожидала от смерти большего. Может, под влиянием щемящей музыки из какого-то кинофильма, или детского воспоминания о погребальной службе, или клубка тревог в подсознании она всегда думала, что смерти сопутствует нечто вещественное, некое осязаемое ощущение, которым можно поделиться с теми, кто видел долгое медленное умирание, – ну да, конечно, я помню смерть. Когда душа покидает тело, должно что-то произойти – ну, там, дуновение, легкость или внезапная оглушенность.

В кабинете сержанта Лейна Каролина получала выволочку за инцидент с Тормозом Джеем, грозивший отстранением от должности, и тут ей пришло сообщение из больницы. Она перезвонила и, соединившись с лечащим врачом, услышала то, что уже слышала от медсестры. Организм матери изработался, функции его отмирают.

Сержант помрачнел и принял понимающий вид. Он знать не знал, что дело так худо, он переговорит с начальством и объяснит ее срыв состоянием матери. Каролина кивнула. И, к своему удивлению, согласилась, когда Лейн предложил подбросить ее в больницу на служебной машине.

В палате врач теребил губу и, глядя мимо Каролины, подбирал слова, как отмычки к замку:

– Я говорил с вашей матерью… о том… какое лечение… она хотела бы… получить… на этой стадии…

– Я знаю, – сказала Каролина. – Она попросила все отменить.

Врач кивнул и так же осторожно продолжил:

– Если хотите… можно попробовать… перевезти ее домой… и обеспечить уход… как в хосписе.

– На это есть время?

– За последние два дня… она резко сдала. – Впервые врач посмотрел Каролине в глаза. – Пожалуй, что… нет.

Каролина оглянулась на неподвижную мать. Врач похлопал Каролину по руке и вышел в коридор.

Каролина откинулась в кресле, вбирая в себя святость больничной палаты: стерильность, при

глушенный свет, закрытая дверь. Медсестры перевернули мать на спину, уже не заботясь о пролежнях, с которыми боролись последний месяц. Они отключили кислородный аппарат и даже морфийную капельницу. Впервые за долгое время мать лежала сама по себе и хрипло, прерывисто дышала, словно захлебываясь пылью. Склонившись над кроватью, Каролина взяла мамино лицо в ладони и прижалась лбом к ее лбу, почувствовала ее дыхание. Четыре дня назад, когда мать впала в забытье – теперь уже ясно, что навсегда, – Каролину переполняли невысказанные слова. Сейчас они будто испарились. Хотелось просто лечь рядом и ощутить все то, что делало мать матерью, – ее плоть, юмор и обаяние, тепло коленей. Последний этап болезни не оставлял времени на жалость к себе – Каролина лишь сострадала матери и желала хоть чем-то облегчить ее муку. Но теперь, представив жизнь без этого человека, себе Каролина сочувствовала больше.

Может быть, мать уже ушла, оставив после себя лишь механическое дыхание и угасающие рефлексы. А может быть, она еще здесь и грезит о посиделках на веранде: в руках у нее чашка кофе и роман, дочь пристроилась рядом и, скрывая улыбку, укоряет ее за злоязыкие пересуды.

– Я люблю тебя, мам, – чуть слышно прошептала Каролина и, выпустив мамино лицо, вновь откинулась в кресле. Пожалуй, все остальное уже сказано. Что толку в квелом славословии и мгновеньях взаимопонимания? Чего они стоят? Может, слова ничего не значат и, едва произнесенные, растворяются в небытии.

Врач сказал, еще сутки, может, чуть больше. Привычка жить поддержит самый хилый организм. Пятьдесят восемь лет он дышал, циркулировал, мыслил, его не выключишь, словно тумблер. Все может растянуться на дни – организм соберется с силами и вновь потащит ношу в гору. А может, остались часы. Каролина решила, что в любом случае не уйдет до конца. Она свернулась в кресле и, тихонько покачиваясь, взяла мать за руку