Дин Кунц - Скованный ночью Страница 12

— С головы до ног, — подтвердил я.

— Как, — сказал он. Обычно на данном участке побережья один серфер так обзывает другого, но в тоне Бобби мне почудилась нотка искреннего отвращения.

Внезапный хлопок заставил меня вскочить на ноги прежде, чем я сообразил, что источником звука была птица, усевшаяся на ветку над моей головой. Козодой или гуахаро, одинокий соловей или печной иглохвост, но уж никак не сова.

— Бобби, дело серьезнее некуда. Мне нужна твоя помощь.

— Ничего серьезного на суше не бывает.

Бобби живет далеко от города, на южной оконечности бухты, и серфинг — его призвание, профессия и дело жизни, основа его философии, не просто любимый спорт, но культ. Океан — его кафедральный собор, и голос бога он слышит только в рокоте волн. По мнению Бобби, что-то важное может произойти не ближе чем в полумиле от берега.

Я вглядывался в крону дерева, но не мог обнаружить тихо сидевшую птицу, хотя лунный свет был ярким, а листва — не слишком густой. Я снова сказал, обращаясь к Бобби:

— Мне нужна твоя помощь.

— Сам справишься. Встань на стул, надень петлю на шею и прыгни.

— Здесь нет стула.

— Тогда нажми на «собачку» мизинцем ноги.

Он может заставить меня смеяться в любых обстоятельствах, а смех позволяет сохранить разум.

Сознание того, что жизнь — это космическая шутка, составляет ядро философии, которую исповедуем мы с Бобби и Сашей. Ее основные принципы просты: если можешь, не причиняй вреда другим; ради друга иди на любые жертвы; отвечай сам за себя, ничего не проси у других и развлекайся как можешь. Не слишком задумывайся о том, что будет завтра, живи моментом и верь, что твое существование имеет смысл даже тогда, когда окружающий мир превращается в хаос и катится в тартарары. Когда жизнь бьет тебя молотком в лицо, делай вид, что это не молоток, а кремовый торт. Иногда нам не остается ничего, кроме черного юмора, но черный юмор — тоже поддержка.

Я сказал:

— Бобби, знай ты имя сигары, был бы уже здесь.

Он вздохнул.

— Брат, как же я смогу оставаться полным и законченным лодырем, если ты будешь настаивать, что у меня есть совесть?

— Тебе никуда не деться от чувства ответственности.

— Именно этого я и боюсь.

— Лохматый малый тоже пропал, — сказал я, имея в виду Орсона.

— «Гражданин Кейн»?

Орсона назвали в честь режиссера фильма «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса. Пес смотрел все его картины как загипнотизированный.

— Я боюсь за него, — с трудом выдавил я.

— Сейчас буду, — тут же ответил Бобби.

— Договорились.

— Где это?

Снова захлопали крылья, и к первой птице, сидевшей в листьях магнолии, присоединились еще одна-две.

— Мертвый Город, — сказал я ему.

— Ох, малый… И когда ты будешь слушаться старших?

— Я плохой мальчик. Иди по реке.

— По реке?

— Там припаркован «Сабурбан», принадлежащий психу, так что будь осторожен. В заборе проделана дыра.

— Идти крадучись или открыто?

— Красться уже не имеет смысла. Просто береги задницу.

— Мертвый Город, — с отвращением пробормотал он. — И что я буду за это иметь?

— Станешь телезвездой этого месяца.

— Как, — снова выругался он. — А где в Городе?

— Встретимся у кино.

Бобби знал Уиверн хуже меня, но кинотеатр у торгового центра неподалеку от заброшенных домов найти смог бы. Будучи подростком и еще не отдавшись с потрохами океану, Бобби некоторое время встречался с дочкой военного, которая жила на базе вместе с родителями.

— Мы найдем их, брат, — сказал Бобби.

Я был вне себя. Боязнь смерти была свойственна мне меньше, чем можно было ожидать, потому что с раннего детства я жил с ощущением собственной смертности, более острым и постоянным, чем у большинства людей; однако потеря тех, кого я любил, доводила меня до отчаяния. Казалось, скорбь, в которую я погрузился при одной мысли о предстоящей потере, скорбь более острая, чем любое орудие пытки, перерезала мне голосовые связки.

— Расслабься, — сказал Бобби.

— Похоже, я слетаю с катушек, — хрипло ответил я.

— Это уже слишком.

Он положил трубку, и я отсоединился.

В темноте снова захлопали крылья, перья прорезали листву, и к растущей стае на магнолии присоединилась еще одна птица.

Никто из них не подавал голоса. Крик козодоя, который мечется в воздухе, хватая насекомых острым клювом, напоминает отчетливое «пинт-пинт-пинт». Соловей испускает протяжные трели, вставляя в свои чарующие рулады то хриплые, то нежные свирельные ноты. Даже сова, которая обычно молчит, чтобы не спугнуть грызунов, свою основную пищу, время от времени ухает то ли для собственного удовольствия, то ли для того, чтобы подтвердить свое членство в сообществе сов.

Молчание птиц было непонятным и зловещим не потому, что я думал, будто эти твари собираются наброситься на меня и разорвать в клочья, как в фильме Хичкока[6]. Просто оно было слишком похоже на ту короткую, но глубокую прострацию, которая охватывает представителей животного мира после внезапного проявления насилия. Когда койот ловит кролика и ломает ему хребет, когда лиса ловит мышь и душит ее, короткий крик умирающей жертвы, даже едва слышный, заставляет замолчать всех в округе. Хотя Мать-Природа прекрасна, щедра и милостива, она кровожадна. Непрекращающаяся бойня, которой она руководит, является чертой, которую никогда не фиксируют настенные календари или пространные панегирики в публикациях «Сьерра-клуба». Каждое поле в ее владениях является полем боя, и поэтому сразу же по окончании очередного кровавого пиршества ее многочисленные дети хранят молчание. Одни молчат из инстинктивного уважения к закону природы, благодаря которому они существуют, другие — помня про старую деву-убийцу и надеясь, что в следующий раз тоже сумеют избежать ее внимания. Именно поэтому немота птиц так встревожила меня. Уж не потому ли они умолкли, что были свидетелями того, как пролилась кровь маленького мальчика и собаки?

Ни звука.

Я вышел из-под сени магнолии и поискал более укромное место, откуда можно было бы позвонить еще раз. Я чувствовал, что, кроме птиц, за мной никто не следит, но почему-то не желал оставаться под открытым небом.

Пернатые стражи не оставили своего насеста, чтобы последовать за мной. Окружавшая их листва даже не колыхнулась.

Я не кривил душой, когда говорил, что не верю, будто они могут разыграть сцену из Хичкока, но все же не отвергал такой возможности. В конце концов, Уиверн — да и весь Мунлайт-Бей, если на то пошло, — место, в котором безобидный соловей может оказаться опаснее тигра. Известно, что покончить с миром может дыхание печного иглохвоста или кровь крошечной мышки.

Я продолжал идти по улице. Свет проснувшейся луны был таким ярким, что я отбрасывал слабую тень, которая двигалась не впереди или позади, а строго рядом со мной, как будто хотела напомнить, что мой четвероногий брат, обычно занимавший это место, исчез.

Глава 6

У половины коттеджей и бунгало Мертвого Города имелись только открытые веранды. Но это бунгало было из другой половины; к его крыльцу вело несколько кирпичных ступенек.

Между пилястрами, обрамлявшими крыльцо, свил паутину паук. В темноте его изделие было незаметно, однако оно явно не служило домом гигантскому мутанту, потому что шелковистые нити и спирали были такими хрупкими, что подались без всякого сопротивления. Несколько нитей прилипло к моему лицу, но я, взбираясь на крыльцо, стер их одной рукой, заботясь о произведенных мной разрушениях не больше, чем Годзилла, оставлявший за собой раздавленные небоскребы.

Хотя события последних недель научили меня с величайшим уважением относиться ко многим животным, с которыми мы делим этот мир, я никогда не был склонен к пантеизму. Пантеисты обожествляют все формы жизни, включая пауков и мух, но я не могу не думать о том, что пауки, мухи, жуки, червяки и прочие твари (в основном извивающиеся) будут есть меня после моей смерти. Я не собираюсь относиться к каждому живому созданию как к гражданину планеты, имеющему те же права, что и я, если это создание смотрит на меня как на обед. Уверен, что Мать-Природа понимает эту мою позицию и не обижается.

Входная дверь с облупившейся краской, слегка фосфоресцировавшей в лунном свете, была приоткрыта. Проржавевшие петли не заскрипели, а затрещали, как высохшие пальцы скелета, сжимающего кулак.

Я шагнул внутрь.

Поскольку у меня была причина позвонить не с улицы, а из дома, я решил, что будет безопаснее закрыть дверь. А вдруг птицы стряхнут с себя зловещий ступор и с криками устремятся за мной?

С другой стороны, открытая дверь — путь к отступлению. Я решил оставить ее открытой.

Хотя тьма вокруг стояла как при игре в жмурки, я знал, что нахожусь в гостиной, потому что сотни бунгало с крылечками были построены по одному и тому же плану. Здесь не было таких изысков, как вестибюль или холл. Гостиная, столовая, кухня и две спальни.