Гильермо Мартинес - Долгая смерть Лусианы Б. Страница 12

Она медленно и как-то обреченно покачала головой.

— От моей семьи остались только бабушка Маргарита, которая уже несколько лет живет в доме для престарелых, и сестра Валентина, которая еще не закончила колледж.

— А что было потом? Ведь после смерти твоего брата прошло несколько лет.

— Да, четыре года. Он опять выжидает, а время идет, и это мучительнее всего. Я живу практически взаперти, постоянно оберегая Валентину. Уличные перекрестки, замки, газовый кран превратились в навязчивые идеи. Но я ведь не могу все время контролировать сестру, например, по вечерам она часто встречается с подругами. Дошло до того, что несколько раз я тайком сопровождала ее, чтобы удостовериться, нет ли его поблизости. Только по субботам я езжу навестить бабушку. Я даже оставила в доме для престарелых заявление, что никто не может навещать ее, кроме нас двоих. Боюсь, как бы он не появился там под каким-нибудь предлогом или вообще в чужом обличье…

— Но, судя по твоим словам, он предпочитает действовать завуалированно. Или думаешь, и сам может рискнуть?

— Да не знаю я, ничего не знаю! Это-то и сводит с ума, когда не знаешь, что будет дальше. Я пыталась предпринять разные меры предосторожности, но всего ведь не учтешь, это чересчур сложно… За четыре года мы ни разу не встречались, и хотя я ни на секунду о нем не забывала, ожидание стало казаться мне чем-то нереальным, существующим только в моем воображении, ведь только я обо всем знаю, я и он. И вот вчера я его увидела. Думаю, это была оплошность с его стороны, и у меня впервые появилось небольшое преимущество. А может, он так уверен в себе, что позволил себя увидеть, как тогда на кладбище. Навестив бабушку, я зашла в магазин антикварной мебели, расположенный в том же здании, и случайно сквозь витрину взглянула на улицу. Он стоял на противоположном тротуаре и смотрел на дом для престарелых. Загорелся зеленый свет, а он все стоял у перехода, будто изучал ряды окон или какую-то архитектурную деталь. Меня он не заметил. А спустя несколько секунд завернул за угол и ушел, так и не перейдя на другую сторону.

— Это старинное здание? Может, его привлек витраж или лепнина на балконах?

— Может быть. Во всяком случае, он наверняка так и сказал бы, но комната моей бабушки окнами как раз выходит на улицу.

— Понятно… Это произошло вчера, и поэтому ты решила позвонить?

— Да, но не только поэтому. Есть еще кое-что, и если бы я не разучилась смеяться, я бы посмеялась. Моя сестра сейчас — в последнем классе колледжа, и чуть больше месяца назад преподавательница литературы решила дать им прочитать роман какого-нибудь современного автора. Угадай, кого она выбрала из всех аргентинских писателей.

— Не знал, что Клостера изучают в колледжах. Мне кажется, он может сильно разбередить подростков.

— Да, и это еще мягко сказано. Валентина прямо с ума сошла, прочитала роман чуть ли не за два дня. По-моему, раньше она не особенно интересовалась литературой, но за последние недели проглотила все книги Клостера, какие нашла в библиотеке. А потом… упросила преподавательницу пригласить его в колледж на встречу с учениками. Вчера вечером она сообщила, что Клостер согласился. Она прямо-таки светилась от радости, ну еще бы, познакомиться с самим Клостером! И сказала, что собирается взять у него интервью для журнала, который они издают, — меня даже в дрожь бросило.

— А ты ей ничего не рассказывала? Разве она не знает?..

— Нет, пока я ничего не говорила. Когда я работала у Клостера, Валентина была совсем маленькая, и для нее он был просто безымянным писателем, который по утрам мне что-то диктовал. Обо всем остальном она не имеет ни малейшего представления. Мне хотелось, чтобы у нее была нормальная жизнь, насколько это возможно. Разве я могла вообразить, что она сама полезет волку в пасть! Когда она вчера об этом сказала, я думала, что не выдержу и закричу. Всю ночь не спала и вдруг вспомнила о тебе.

Она посмотрела так, словно протянула руку за милостыней.

— Я вспомнила, что ты тоже писатель и, возможно, каким-то образом сумеешь с ним поговорить. Обо мне.

Тут она разрыдалась и, уже не сдерживаясь, выкрикнула:

— Не хочу умирать, вот так, даже не зная за что! Я только об этом хотела тебя попросить!

Наверное, нужно было ее обнять, а я застыл как истукан, напуганный ее неистовством, и малодушно ждал, пока она успокоится.

— Не бойся, ты не умрешь, — сказал я наконец, — никто больше не умрет.

— Я только хочу знать за что, — повторила она сквозь слезы, — хочу, чтобы ты с ним поговорил и спросил за что. Ну пожалуйста, — тон ее снова стал умоляющим, — сделай это для меня, хорошо?

Глава 4

Как только я вновь шагнул на холод и обжигающий ветер ударил в лицо, мне стало ясно, во что я впутался и сколько трудностей поджидает меня впереди. Верил ли я Лусиане? Сейчас это кажется странным, но, возвращаясь домой по улицам, еще окутанным воскресной атмосферой, я отчасти ей верил, как веришь в революцию, пока читаешь «Манифест Коммунистической партии» или «Десять дней, которые потрясли мир». Во всяком случае, я верил ей настолько, чтобы дать это дурацкое обещание, но чем больше я о нем думал, тем сложнее казалось мне его выполнение. Я не был знаком с Клостером и даже никогда его не видел. Десять лет назад, когда я кропал статьи для разных приложений, посвященных проблемам культуры, и мотался по литературным праздникам, презентациям книг и «круглым столам» в редакциях, я бы наверняка с ним познакомился, если бы только он где-нибудь и когда-нибудь показался. Однако в те годы Клостер упрямо не желал появляться на людях, о чем ходили разные догадки, хотя, на мой взгляд, таким образом он просто выражал презрение к тем, кто внизу. Некоторые даже высказывали мысль, что никакого Клостера на самом деле не существует, что это выдумка нескольких писателей, как Никола Бурбаки у математиков, или плод фантазии парочки тайных возлюбленных, тоже балующихся литературой, которые по понятной причине не могут подписывать совместные произведения собственными фамилиями. Две-три нечеткие фотографии, из года в год кочевавшие по обложкам его книг, вполне могли быть частью этой выдумки. Мы из кожи вон лезли, придумывая шутки, строя догадки и сопоставляя одно с другим, а Клостер как был, так и остался недосягаем, словно далекая холодная звезда аргентинской литературной галактики. Позже, когда с ним произошло столь чудесное превращение и он начал неистово метаться туда-сюда, пытаясь везде поспеть, я, наоборот, предпринял путешествие в глубины мрака, а когда вернулся — если вообще вернулся, — то предпочел укрыться от всех и вся в четырех стенах собственной квартиры, словно одержимый страхами психопат. Я больше не вернулся на литературную стезю, да и из дому выходил только на занятия и прогулки. Так что мы с ним идеально разминулись. Но между нами стояло кое-что еще. Как только Клостер совершил свой непростительный поступок — добился первого большого успеха, — колесики мелких обид, движущие нашим литературным мирком, немедленно закрутились. То, что раньше вполголоса обсуждалось почитателями непризнанных талантов, теперь стало всеобщим достоянием, причем по доступной цене, наравне с другими аргентинскими писателями; в результате на волне всеобщего признания всплыли и предыдущие произведения Клостера. Тысячи неискушенных читателей вмиг раскупили его ранние романы, которые до недавнего времени служили своего рода паролем для узкого круга знатоков. Это послужило нам своего рода сигналом — мы быстренько перестроились и дали по нему залп. К стыду своему, я тоже был участником этой расстрельной команды, написав статью, где всячески иронизировал по поводу писателя, которым больше всего восхищался. К тому же это случилось вскоре после ухода Лусианы, и меня задевало, что она вернулась к нему. Статья вышла почти десять лет назад в одном захудалом журнальчике, давно прекратившем существование, но я прекрасно знал, как плетутся литературные интриги, и не сомневался, что кто-нибудь обязательно подсунул ее Клостеру, а если он ее прочитал, то никогда мне не простит, даже будучи вполовину менее мстительным, чем считала Лусиана.

Я и не мечтал о том, чтобы позвонить и представиться — он наверняка бросит трубку, не успею я произнести первую фразу. Пришлось обдумывать другие варианты, один нелепее другого: явиться прямо к нему домой, подстроить встречу на улице, выдать себя за журналиста, назвавшись чужой фамилией. Предположим, мне удастся преодолеть это препятствие и предстать перед человеком, защищенным крепостными стенами своей славы, предположим даже, мне удастся завязать с ним разговор, но как перейти к основной теме, то есть к Лусиане, не рискуя быть оборванным на полуслове? Я пошел спать, ругая себя за то, что ввязался в чужие дела, от которых мне уже хотелось избавиться. Зачем было говорить «да», когда все внутри твердило «нет», мучился я. Мы всегда слишком добры к женщинам, заметил Кено.[6] И к их призракам, подумал я, лежа в кромешной темноте и безуспешно пытаясь вызвать в памяти лицо настоящей Лусианы, какой она была десять лет назад.