Стивен Кинг - Долорес Клейборн Страница 13

– Оно и видно, – говорит Скиппи и отворачивается к весам. Да благословит Портеров Бог, Энди! Пока они живы, есть на острове хоть одна семья, которая нос в чужие дела не сует. А я все хохочу. Другие покупатели на меня оглядываются, словно я спятила. А мне все равно было. Иногда жизнь чертова до того смешной бывает, что ну никак не удержишься!

Иветта ведь замужем за Томми Андерсеном, а Томми был среди приятелей Джо, с кем он пиво попивал и в покер играл на исходе пятидесятых и в начале шестидесятых. Через день-два, как я руку расшибла, вся их компания к нам заявилась опробовать последнюю покупку Джо – фордовский пикапчик по дешевке. А это был мой выходной, и я вынесла им кувшин чая со льдом – авось они тогда ничего крепче пить не станут, хотя бы до заката.

Видно, Томми заприметил синяк, когда я чай разливала. И может, спросил про него у Джо или просто упомянул. Так или иначе, но Джо Сент-Джордж не такой был человек, чтоб удобный случай упустить – то есть такой случай. Когда я домой возвращалась, мне только одно любопытно было: как Джо объяснил Томми и всем им, в чем я провинилась. Забыла его шлепанцы у плиты поставить, чтоб они к его приходу согрелись, а то в субботу вечером фасоль переварила. Так или не так, а Томми пришел домой и рассказал Иветте, что Джо Сент-Джордж должен был проучить жену по-домашнему. А я-то всего только об угол маршаллского камина ударилась, когда бежала дверь отворить!

Вот я что подразумевала, когда сказала, что у брака есть две стороны – внешняя и внутренняя. На острове люди считали нас с Джо обычной супружеской парой в наших годах – не слишком счастливыми, да и не слишком несчастными, а так… двумя лошадьми в одной упряжке… знай налегают на постромки. Может, они уже не смотрят друг на друга, как прежде, и, может, не ладят друг с другом, как прежде, но запряжены они бок о бок и трусят себе по дороге, стараются, как могут, друг друга не кусают, нарочно не спотыкаются и ничего такого не делают, за что кнут полагается.

Но люди-то не лошади, а семейная жизнь – не фургон, который тянут в упряжке, пусть снаружи так иной раз кажется. На острове люди не знали про сливочник, не знали и о том, как Джо заплакал в темноте и сказал, чтоб ему никогда моей рожи не видеть бы. Да это-то было еще не самое худшее. Худшее началось через год, после того как мы с постелью кончили. Странно, как люди вроде бы все видят, а причину толкуют прямо наоборот. Только как же иначе, если не забывать, что обычно брак снаружи и брак изнутри не очень-то похожи. И теперь я вам расскажу, каким наш брак был внутри, а до этого дня я думала, что так все скрыто от посторонних и останется.

Вспоминая, я думаю теперь, что беда эта пришла в шестьдесят втором. Селена как раз поступила в школу на материке, а выросла она очень хорошенькой. И помню, что летом после первого года в этой школе она начала ладить с отцом куда лучше, чем прошлые два года. Я-то опасалась, что она, как из детства выйдет, все чаще начнет возмущаться его понятиями да властью, какую он над ней имел, как привык считать, и пойдут у них стычки.

А вместо этого между ними вдруг наступила коротенькая пора мира, спокойствия и добрых чувств: она выходила к нему во двор, когда он со своим драндулетом возился, или садилась возле него на диван, когда мы вечером телевизор смотрели (Малышу Питу это не очень-то по вкусу было, можете мне поверить), и под рекламу расспрашивала его, как у него день прошел. А он ей отвечал. Спокойно, вдумчиво – не как мне. Хотя мне вспоминалось… в старшем классе школы, когда мы только с ним толком познакомились и он решил, что да, за мной стоит поухаживать.

И пока с отцом у нее налаживалось, от меня она начала отдаляться. Нет, работу по дому, какую я ей поручала, она делала и про школу мне тоже рассказывала… если я из нее ответы клещами тащила. Холодность какая-то появилась, какой прежде не было, и только потом стало мне ясно, как все одно к одному увязывалось и восходило к той ночи, когда она вышла из своей спальни и увидела нас – как ее отец прижимает руку к уху, а между пальцами кровь струится, а ее мать стоит над ним с топором.

Он был не из тех, кто упускает удобный случай, я вам уже говорила, и не упустил. Томми Андерсону он одно наплел, а своей дочери совсем другое – церковь-то та же, да скамья не та. Думается, вначале в нем только злость говорила, просто хотел свести со мной счеты: он знал, как я люблю Селену, ну и сообразил, что внушить ей, до чего я подлая, а то и опасная, будет хорошей местью. Хотел настроить ее против меня, и хоть это у него до конца не вышло, сумел-таки стать ей куда ближе, чем был с тех пор, как она из пеленок вышла. И удивляться нечему. У нее всегда сердечко нежное было, у Селены то есть, а другого такого умельца жалость к себе вызывать, как Джо, я в жизни не встречала.

Он к ней подобрался и вот тут, наверное, и заметил, до чего она хорошенькой стала, да и решил, что ему мало, чтоб она только слушала, как он языком чешет, или подавала ему инструменты, пока он копается в моторе грузовика-развалюхи. Все это происходило и менялось, пока я надрывалась, в четырех местах работала и старалась, чтоб после уплаты по счетам каждую неделю хоть что-то отложить на уплату за образование детей в колледже. И чуть не проморгала.

Она веселой была, моя Селена, большая болтушка и всегда старалась помочь. Пошлешь ее за чем-нибудь, она не идет, а бежит. Когда подросла, начала стол к ужину накрывать, если меня дома не было, – и всегда сама, без напоминаний. Сначала у нее, случалось, подгорало что-нибудь, так Джо орал на нее или шуточки отпускал – сколько раз она к себе в комнату убегала вся в слезах, – но к тому времени, про которое я вам рассказываю, он эти свои замашки бросил. Тогда, весной и летом шестьдесят второго, он любой ее пирог хвалил, точно амброзию, пусть даже корка потверже цемента была, а от ее мясной запеканки просто с ума сходил – ну произведение лучшей французской кухни, да и только! А она его похвалам радовалась – да и кому бы приятно не было? – но не зазнавалась. Не такая она была. Но одно я вам скажу: когда Селена из дому навсегда уехала, она в самый свой неудачный день готовила лучше, чем я – в самый мой удачный.

И уборка по дому… лучше дочери ни у одной матери не было, а уж тем более у матери, которая почти все свое время за чужими людьми убирала. Когда утром Джо Младший и Малыш Пит в школу шли, Селена всегда следила, чтоб у них с собой завтраки были, а в начале учебного года все книжки им обертывала. Джо Младший, конечно, и сам бы мог, но она ему не позволяла.

А после ее первого года в школе на материке она была занесена в список лучших учеников, но интереса к домашним делам не потеряла – не то что некоторые из школьных умников. Ведь в тринадцать-четырнадцать лет подростки обычно всех, кто старше тридцати, зачисляют в старые хрычи и просто из дому бегут, стоит старым хрычам домой вернуться. А вот Селена – никогда. Кофе им сварит, или посуду поможет перемыть, или еще чего-нибудь, а потом сидит у печки и слушает, о чем взрослые разговаривают. Ну там я с одной-двумя приятельницами или Джо с тремя-четырьмя дружками – она сидит и слушает. Оставалась бы даже, когда они за покер садились, позволь я ей. Только я не позволяла: уж очень гнусно они ругались. Эта девочка вгрызалась в разговор, как мышь – в сырную корку, и чего съесть не могла, про запас прятала.

А потом она изменилась. Не знаю точно, когда начались эти перемены, а я заметила, когда у нее второй учебный год начался. Ну к концу сентября.

Сначала я заметила, что она перестала возвращаться домой на раннем пароме, как в прошлом учебном году, хотя ей это было очень удобно: успевала сделать уроки у себя в комнате до возвращения мальчиков, а потом в доме немножко убраться или ужин состряпать. А теперь она ездила не на двухчасовом, а на том, который уходит из Джонспорта в четыре сорок пять.

Я ее спросила, почему так, а она ответила, что ей удобнее делать уроки в классе после занятий, только и всего, а сама странно так на меня посмотрела, будто больше не хотела про это говорить. Мне в ее глазах померещился стыд и еще неправда. Я встревожилась, но решила больше ее не допрашивать, разве что наверняка узнаю, откуда ветер дует. Разговаривать с ней стало трудно, понимаете? Я чувствовала, что между нами холод появился, и догадывалась, с чего все пошло: Джо из кресла приподнялся, весь в крови, а я над ним с топориком стою. Тут-то до меня и дошло, что он, конечно, с ней про это разговаривал, да и о разном другом тоже. Освещал по-своему, так сказать.

Я боялась, что вот начну Селену допекать, почему она в школе задерживается, и отношения у нас совсем уж скверными сделаются. Я и так и эдак прикидывала, как бы мне ее побольше расспросить, но любой вопрос звучал, словно: «Какими ты, Селена, шашнями занимаешься?» А уж если он таким казался мне, тридцатипятилетней женщине, что подумала бы девочка, которой еще пятнадцати не сравнялось? С детьми в этом возрасте тяжело разговаривать: ходишь вокруг них на цыпочках, будто на полу банка с нитроглицерином стоит.