Виктор Пронин - Ворошиловский стрелок Страница 13

Старик с удивлением обернулся, подошел к столу, улыбчиво глядя на щекастую физиономию прокурора.

— Скажите, какой голосок у нас прорезался… Скажите, какие мы важные да жирные… Ах, ты недоумок сраный! Ах, ты оккупант поганый! Рановато вы в победу уверовали, рановато. Будете еще на столбах раскачиваться, помяни мое слово.

— Грозишь, папаша? А у меня все тут записывается.

— Это хорошо. Прокручивай иногда перед сном, хмырь вонючий. Авось поможет. Хотя надежды немного.

И, не задерживаясь больше в кабинете прокурора, старик вышел. Он шагал по улице, все еще продолжая разговор, высказывая свои обиды, презрение. И чем дальше удалялся от ненавистного здания, тем становилось легче. Да, стариком овладело странное чувство освобожденности. Были невнятные надежды, колебания, была опаска, все-таки была. Оказаться один на один с большим человеком, который по долгу службы действительно решает человеческие судьбы… Не каждый день подобное случается, не каждый год. Конечно, хотелось добиться справедливости и достойно покарать подонков, надругавшихся над Катей. Но теперь убедился — невозможно. И куда бы он ни обратился, в чьем бы кабинете ни оказался, доберись хоть до самого президента… Результат будет точно таким же.

И стало легче.

Будто тяжесть, которая все эти дни давила и угнетала его, свалилась с плеч. Он шел так, будто добился всего, чего хотел — глаза сверкали молодо и дерзко, походка сделалась уверенной, и даже обычная сутуловатость прошла — старик шел, вскинув голову. И зрело в нем решение, о котором еще вчера, еще сегодня утром он думал с содроганием и отбрасывал, отметал шальные мысли и желания. Но сейчас, после разговора с прокурором, они показались ему единственно возможными, правильными, спасительными.

Старик знал, что Катя сейчас дома, ждет результатов его разговора с прокурором, но возвращаться не торопился. Свернув в сквер, долго петлял по дорожкам, бормоча про себя, останавливаясь и снова отправляясь в путь от газетного киоска, в котором продавали водку и жвачку, до разгромленной телефонной будки, превращенной в общественный туалет.

Так бывает почти с каждым — живем, унижаемся, суетимся, клянчим, лебезим, делаем вид и, не произойди ничего чрезвычайного, будем заниматься этим до гробовой доски, искренне полагая, что в этом и есть разумность поведения, мудрость, возможность выжить…

А оказывается — ни фига подобного.

И только гром с ясного неба может разбудить, растревожить, заставить посмотреть вокруг взглядом чистым и гордым, какой был у нас до того, как мы стали заниматься жизнью. И откроются, откроются невидимые прежде дороги, многочисленные входы и выходы, которых мы опасались прежде, подозревая в них ловушки и волчьи ямы. А оказывается, никаких ям, впереди путь прямой, просторный и несуетной. И лебезить не надо, и пластаться ни перед кем нет никакой надобности. И то, что вчера казалось совершенно невозможным, запретным, сумасшедшим, преступным, сегодня вдруг обретает новый смысл, и ты понимаешь — только так и никак иначе. Иногда на то, чтобы открылся этот взгляд, уходят годы, иногда достаточно дня, а случается — и жизни мало.

То, что происходило в эти минуты с Иваном Федоровичем Афониным, можно назвать пробуждением, можно — перерождением, а скорее всего это было отрезвление. Он понял вдруг ясно и четко, что надеяться может только на самого себя и ни на кого больше. Не было на белом свете человека, который согласился бы помочь ему, с которым он мог бы поделиться откровенно и до конца. Это открытие не огорчило старика, ни у кого такого человека нет. Он знал, что не прав, что такие люди, верные и бескорыстные, все-таки бывают, но чувствовал, что его горечь и безнадежность — тоже сила. И ему приятнее было и надежнее в этот день ощущать себя совершенно одиноким.

Катя?

Да, он мог бы все задуманное рассказать ей без опаски, но полагал, что с нее достаточно переживаний и потрясений. Пусть приходит в себя. Откуда-то старику было известно, а самые важные знания мы черпаем не из книг и телепередач, не в школах и институтах, самое важное, что нам требуется на этой земле, мы просто знаем, рождаемся с этим знанием, а единственное, что приобретаем за оставшееся после рождения время, это манеры да способ зарабатывать на жизнь… Так вот, откуда-то старику было известно, что задуманное им наверняка поможет Кате снова обрести уверенность, она будет знать, что не беззащитна в этих джунглях, в этой безжалостной схватке, которая развернулась на бескрайних полях России в самом конце второго тысячелетия от Рождества Христова.

Старик явственно ощущал бодрящий холодок опасности, который дул ему в лицо, остужал лоб и заставлял дышать полной грудью. Да, этим ветерком легко дышалось, он наполнял тело молодостью, готовностью поступать неожиданно и рисково.

На следующее утро старик проснулся свежим, бодрым, готовым действовать. Таким он не просыпался давно, последние годы у него было привычно плохое самочувствие. И он уже смирился с этим, думая, что так и положено чувствовать себя в его годы, что никогда уже не вернется к нему бодрящая утренняя ясность…

Вернулась.

Он сразу вспомнил прошедший день во всех подробностях — от прокурорского гнева до Катиных слез. И обрадовался тому, что не забыл, не отказался от затеянного, что прошедшая ночь не обесценила ничего и не отрезвила его самого. Сегодня старику предстояло совершить первый шаг. Он был безопасным, но необратимо вел к событиям страшноватым и непредсказуемым.

Прислушавшись, старик горестно убедился — из ванной опять доносился слабый шелест воды — Катя все еще пыталась с помощью душа погасить в себе гадливое ощущение, которое, похоже, не покидало ее.

«Ошибаешься, — жестко подумал старик. — Этим не отмоешься. Тут нужны другие средства, Катенька. Тут требуется нечто совершенно иное. Здесь вода не поможет. Растоптанность в душе смывается совсем другой жидкостью. И я знаю, как она называется…»

У старика самого было странное состояние оскверненности, будто и его напрямую коснулись события, случившиеся с Катей. В отчаянии он бросил в тот вечер слова о том, что и его изнасиловали, они сами выскочили из каких-то его глубин. И кому-то могли показаться слезливыми, фальшивыми. Нет. Теперь он понимал холодно и зло — так и было. Он тоже унижен, осквернен, растоптан.

Теперь его задача — очиститься.

Старик знал, как это делается. Откуда-то он твердо знал, что ему сейчас нужно делать, и молил Бога не об удаче, умолял дать ему немного сил, немного и ненадолго. Он никогда не был в таком положении, никогда не приходилось ему очищаться от грязи, от скверны, которая сейчас покрывала и его самого, и Катю. Сил старику придавала возникшая уверенность — очистится не только он, Катя станет прежней, веселой и доверчивой, если все сделать по правилам, по древним законам, которые, оказывается, жили в нем, но до сих пор о себе не напоминали.

И вот напомнили.

Да что там, они просто подавили все другие мысли и желания. Говорят, в древних египетских пирамидах нашли семена растений, давшие бурные всходы, едва их поместили во влажную почву. Вот так и в душе старика оживали какие-то невиданные твари, которые дремали столетиями, не получая в пищу настоящих страстей, настоящей горячей крови.

Старик поднялся с кровати, в пижаме прошлепал на кухню, по дороге мимоходом постучал в дверь ванной, дескать, хватит плескаться, пора к людям выходить. Его густые насупленные брови обычно скрывали острый блеск маленьких синих глаз, но с некоторых пор он стал держать голову вскинутой, словно подставляя лицо под удары, под ветер и солнце. Человек наблюдательный и вдумчивый, побыв некоторое время со стариком, мог бы догадаться — тот непрестанно смотрит в глаза своим врагам. Старик распрямился не только физически, внутренне распрямился.

— А ты изменился, деда, — сказала Катя, когда они сели завтракать.

— Жизнь, — старик сделал неопределенный жест рукой. — Годы идут, стареем…

— Изменился, — повторила Катя, не принимая шутливого объяснения. — Только не знаю, в какую сторону…

— В лучшую, Катя. В мои годы поздно меняться в худшую.

— Почему?

— Может не остаться времени, чтобы вернуться. В мои годы позволительно только приближаться к самому себе, только приближаться.

— Ты что-то задумал, деда, — медленно произнесла Катя, наклонившись к стакану с кефиром. Наклонилась, но взгляда от старика не отвела. Тот удивленно вскинул брови, на секунду показал синие свои глаза и тут же снова насупился. Словно в норку спрятался. — А, деда? — продолжала допытываться Катя. — Признавайся!

— Скоро родители твои возвращаются… Из дальних странствий. С большими деньгами. — О деньгах старик изловчился сказать так, что Катя поняла — не верит он в большие деньги, посмеивается над челночными усилиями Катиных родителей.