Виктор Пронин - Победителей не судят Страница 13

— Игорь, — Пияшев сознательно назвал имя, хотя знал, что собеседнику это не понравится. Но этим он давал понять, что неплохо бы тому вести себя сдержаннее. — Так вот, этот тип, как ты его называешь, не произнес ни одного имени, не назвал никого из тех, о ком ты беспокоишься, не сказал ни слова о том, что ему нужно и что он намерен делать. Это тебя устраивает?

— Вполне. С одним условием — что все это правда.

— А на фиг мне врать? Если ты знаешь этого типа, то всегда можешь уточнить у него — о чем говорили, кого называли, против кого козни затевали.

— Саша, ты ведь хорошо меня понял. Если я говорю, что знаю этого человека, то это вовсе не значит, что я могу пойти к нему в гости и потрепаться о чем угодно. Мы с ним знакомы своеобразно, как ты, наверно, догадываешься.

— Ты со многими знаком своеобразно.

— Совершенно верно. И с тобой тоже. Ты мне помогал много раз, выручал, я помню об этом и никогда не забываю добрых дел... Ты меня слышал?

После этих слов Пияшев понял, что их разговор записывается и Игорь попросту берет его на крючок. Поэтому он замолчал, подумал. И нажал кнопку телефона. Отключился. Звонок прозвенел снова через минуту.

— Трубку бросаешь?

— Да не бросаю я трубку! — с досадой сказал Пияшев. — Блокнот уронил, а он как раз на кнопку и упал.

— Ладно, — успокоился Игорь. — Не роняй больше блокнот. — Но снова затевать разговор о том, как он благодарен Пияшеву за помощь, уже не стал, это было бы слишком навязчиво. — Увидимся.

— Я на месте, будут проблемы — заходи, — сказал Пияшев нейтральные слова, за которые он мог ответить и перед начальством, и перед тем же Игорем.

— Шустрым ты становишься, Саша. Я за тобой уже не поспеваю.

— Взрослеем, мужаем, матереем. И, конечно же, шустреем, — рассмеялся Пияшев.

— Ну-ну... Матерей. Только это... Не перегни палку-то.

— Смотря какую палку, — попытался пошутить Пияшев, но Игорь шутки не принял и положил трубку.

Вроде бы ничего чрезвычайного не произошло во дворе, во всяком случае, такого, что могло взбудоражить людей, заставить их обсуждать то или другое событие, волноваться, звонить знакомым и спрашивать, нет ли новостей...

Нет, ничего такого не произошло, но все-таки тревожный сквознячок пронесся между домами, охватил пустырь и затерялся где-то между недостроенными домами.

Все жители знали, что три недели назад был до полусмерти избит журналист Касьянин, что досталось и его собаке, светло-рыжему кокеру Яшке, знали жители, что приходил следователь и имел с участковым Сашкой Пияшевым беседу долгую и подробную. И хотя никто не мог сказать, о чем был разговор, всем стало ясно, что речь шла об избиении Касьянина. Да, конечно же, улыбчивый следователь с загорелой лысиной и губастенький участковый, который, несмотря на юный возраст, сумел вписаться в криминальную обстановку, обсуждали чрезвычайное происшествие на пустыре.

Едва пронесся такой вот сквознячок между домами, этого вполне оказалось достаточно, чтобы собачники уже не задерживались на пустыре допоздна, старались засветло вернуться домой, а если у кого в дальнем ящике стола валялся полупустой газовый баллончик, то теперь его уже обязательно прихватывали с собой. Так, на всякий случай.

Если раньше, увидев знакомого, собачник мог лишь издалека помахать ему рукой, то теперь не избегали встречи, торопились пожать друг другу руки, заводили долгие разговоры о том о сем. Может быть, сами того не замечая, стали люди сбиваться в кучки. Тот же Касьянин. Если раньше он спускал Яшку с балкона только по утрам, то теперь и вечерами стал изредка пренебрегать своими хозяйскими обязанностями. После избиения у него стала частенько болеть голова, но в больнице заверили, что со временем это пройдет, должно пройти.

— А может и остаться? — спросил Касьянин.

— Все может, — пожал плечами пожилой травматолог.

— Что же делать?

— Свежий воздух, прогулки, разумный образ жизни.

— Разумный — это как?

— Без перегрузок, в чем бы они ни заключались.

И Степана, своего сына, Касьянин вечерами уже не отпускал на пустырь с Яшкой, как тот ни упрашивал его, как ни заверял, что вернется засветло. В то же время как-то само собой получилось, что все на пустыре знали, кто совершил злодейство с Касьяниным — общий разум такие вещи просчитывает быстро и безошибочно. Причем не требуются в таких случаях доказательства, улики, отпечатки пальцев. Перебросятся люди словечком-другим — и преступник высвечен.

Он и сам понимает — высвечен. Тот сделал вид, что не увидел его, тот поспешил в подъезд нырнуть, хотя раньше всегда почитал за честь пожать крепкую бандитскую руку, там старушки зашелестели, едва он прошел мимо, а то вдруг все разом примолкли, будто испугавшись, зная, что человек идет опасный и ожидать от него можно всего чего угодно.

А потом наступил день, который полностью перевернул всю жизнь Касьянина.

Начинался этот день как обычно, и ничто не предвещало тех необратимых перемен, которыми он закончился. Утром Касьянин спустил Яшку на тросике, выслушал несколько незлобивых замечаний по поводу собачьего визга, потом, уже позавтракав, поднял Яшку на балкон и отправился в редакцию.

Первая же криминальная история, которую удалось Касьянину выловить на бескрайних московских улицах, была из ряда вон — наверное, могла она прозвучать для него предупреждением потусторонних сил, дурной приметой, но Касьянин ничего этого не почувствовал. Услышал он только житейскую историю, пусть кошмарную, кровавую, но достаточно обычную.

А заключалась она в следующем...

Вышли вечерком два мужика выгуливать своих собак и остановились покурить у подъезда. У одного была овчарка, а у второго пекинес — с продавленным носом, вислым брюхом и выпученными глазами. Овчарка подбежала к пекинесу без всяких злых намерений, однако он того не знал и на всякий случай спрятался под «жигуленок». Из-за своих размеров и опять же достоинства овчарка забраться под машину не могла. Досадуя, что не удалось познакомиться с таким причудливым созданием, она начала носиться вокруг машины и облаивать несчастного пекинеса.

Хозяин овчарки развеселился и начал на весь двор громко и оскорбительно хохотать, называя пекинеса разными непочтительными словами, которые хозяину пекинеса показались настолько унизительными, что он, потеряв самообладание, выхватил нож и воткнул его хозяину овчарки прямо в горло, отчего тот и скончался на ступеньках собственного подъезда. Это не понравилось его жене, которая находилась рядом. И женщина вслух осудила человека с окровавленным ножом, соседа то есть, а тот впал в такой гнев и такое безрассудство, что, не раздумывая, бросился на женщину. Та оказалась шустрее своего мужа и побежала прочь с целью спасти свою жизнь. Жизнь она спасла, однако несколько ножевых ранений все-таки получила.

Все это время овчарка продолжала облаивать пекинеса, не обращая внимания на умирающего хозяина и на удирающую хозяйку. Пекинес, естественно, продолжал поскуливать под машиной, между задним мостом и глушителем.

Ошалевшие от ужаса соседи вызвали милицию, и, когда через несколько минут прибыла группа захвата, бравым ребятам в масках и с короткими автоматами оставалось только погрузить труп на машину, а женщину, полуживую от страха, боли и полнейшего непонимания происходящего, отправить в ближайший травмопункт.

Там прониклись к ней жалостью, перебинтовали раны и отвезли в психушку, поскольку женщина произносила слова, которые никак друг с другом не сочетались.

Редактор Осоргин требовал заголовков не только точных, но еще и насмешливых, едких, и потому Касьянин озаглавил заметку так: «Пекинес опасен для жизни... соседа». Потом он подумал некоторое время, постоял у окна, а вернувшись к столу, зачеркнул прежний заголовок и написал другой — «Собачья жизнь». Отведя страницу на расстояние вытянутой руки, Касьянин присмотрелся к заметке, еще раз прочитал ее и понял, что новое название не только точнее, но даже социально значительнее.

Осоргин весело глянул на Касьянина, восторженно крутанул головой и лишь потом, сдвинув брови и шевеля губами, прочел заметку.

— Кошмар какой-то! — редактор озадаченно посмотрел на Касьянина. — Неужели такое может быть?

— Было. Вчера вечером.

— А баба умом тронулась?

— Мне кажется, это ненадолго... Она в шоке оттого, что потеряла любимого мужа.

— Надо же, настолько обидчивым мужик оказался, — озадаченна проговорил редактор. — Из-за такой мелочи ножом в горло?!

— Если бы сосед посмеялся над самим мужиком, ничего бы не было, — заметил Касьянин, отрешенно глядя в окно. — А он посмеялся над собакой.

— Это что, более оскорбительно?

— Конечно, — Касьянин передернул плечами, словно услышал вопрос, который не требовал ответа. — А вообще-то, как относиться... Для некоторых собака — это... — Касьянин замялся в поисках точного слова. — Собака — это олицетворение хозяина... Даже не так — это олицетворение лучших черт хозяина, тех, которые он ценит в себе, за которые себя любит. Так примерно можно объяснить происшедшее.